Человек, закон и кислота

— Как ты думаешь, убьют они его или нет? — спросил меня приятель. Мы стояли в пробке в центре Москвы и слушали, как Доренко по радио весело и зло издевается над председателем следственного комитета Бастрыкиным, который сказал в каком-то интервью, что ингушского оппозиционера Магомеда Евлоева милиционер застрелил от страха.

— Кого убьют? Доренко? — не понял я.

— Да нет, зачем Доренко? Зязикова. Ну или этого министра внутренних дел ингушского. Судя по всему, у них там с кровной местью все серьезно.

Спорить с этим было глупо. Действительно, только родственники Евлоева пообещали отомстить за убитого, а уже через несколько дней был расстрелян двоюродный брат президента Ингушетии. Это совпадение или месть? Потом — новость о том, что в Москве, в подвале коттеджа в Серебряном Бору долгое время функционировала частная тюрьма. Одному ингушу чудом удалось оттуда сбежать, а когда его, окровавленного и закованного в наручники, подобрал наряд милиции, он рассказал, что это осетины так мстят ингушам за Беслан.

При этом газеты писали, что убийства и похищения ингушей происходят, оказывается, давно. Что Генпрокуратура эти убийства расследует уже не первый год, и что следователя, который это дело вел, тоже убили. А коттедж с тюрьмой оказался вообще на балансе то ли Минобороны, то ли МВД РФ.?Теперь и у нас есть своя Гуантанамо.

Ну и наконец, расстрел Руслана Ямадаева в центре Москвы, перед Белым домом. Тоже кровная месть?

Для меня у кровной мести женское лицо. Оно принадлежит очень грустной, доброй и уже немолодой женщине, с которой я познакомился лет 10 назад в Екатеринбурге. Ее старшего сына, молодого успешного бизнесмена, какие-то гопники забили насмерть голыми руками. С мотивом следствие так толком и не разобралось: то ли они хотели его ограбить, то ли выполняли чей-то заказ. Их быстро поймали и начали судить. На суде они шутили и веселились. И в таком же настроении рассказывали о том, как убивали.

Мать, не пропустившая ни одного ­заседания суда, слушала это, слушала, а на приговор пришла с сумкой-авоськой. В авоське стоял резиновый сапог, а в рези­новом сапоге — банка с соляной кислотой. В какой-то момент она вынула банку, подошла к клетке и плеснула кислотой на подсудимых.

Что было дальше, она не очень помнила. Ее задержали, доставили в ИВС, показали психиатру и отпустили. Потом она вспоминала, что конвойные и милиционеры обращались с ней крайне вежливо.

— Как будто я была их мамой, — говорила она, немного даже улыбаясь. — Понимаешь, — объясняла она мне, — люди, которые такое сделали, не имеют право на жизнь. А я мать — у меня есть право на месть. Я татарка, может, у меня кровь горячая, но я растила своего сына не для того чтоб какие-то ублюдки его убили. Был бы у меня автомат Калашникова, я бы просто их перестреляла в этой клетке. Но «калашникова» мне достать было негде. Зато я смогла раздобыть концентрированной кислоты на местной ТЭЦ.

Дело против матери вскоре прекратили. Следствие в лице красивой молодой следовательши сочло, что никакой общественной угрозы несчастная женщина не представляет. Притом что юридически закрыть дело было непросто. У подсудимых оказались тяжкие телесные повреждения: кто-то из них навсегда лишился уха, кто-то — носа. Один из прокуроров, имевших косвенное отношение к расследованию, напоследок решил обсудить со мной, молодым тогда судебным репортером, социальный эффект кровной мести.

— Ты только ничего такого не поду­май, — говорил он мне, — но я считаю кровную месть положительным явлением. Потому что тюрьмы эти ублюдки не боялись. А вот матери испугались по-на­стоящему. Жаль, что у нас кровной мести в традиции нет. Была бы у нас революция, красный террор, репрессии, если б русские жили по законам кровной мести? Стал бы человек писать донос на соседа, если бы знал, что завтра соседский сын придет к нему и его зарежет?