Борщ хоккейный

В пятом классе мы рубились в хоккей на всем известной ледовой арене – пластиковом коробе с шестью шомполами по торцам (у вратарей, помню, вместо ног росли пышные снопы пшеницы, как на тогдашнем союзном гербе). Рубились серьезно, по придуманным нами же правилам. У каждого хоккеиста было свое имя.

Имена выбирались интуитивно, без всякой связи с реальными игроками советской или какой другой сборной. В моей команде самым результативным форвардом был Густав Гусак, а ворота защищал непробиваемый Иосип Броз Тито. У Витасика наибольшую опасность представлял Лаки Кесоглу. Кем являлись на самом деле эти люди, нас не заботило. Удивляться тут нечему. Например, сестра Витасика, укладывая спать свою любимую куклу (обычного Буратино с крошащейся поролоновой челкой), всякий раз повторяла: "До свидания, Эрик, до новых встреч в эфире". И давала снотворное – таблетки, выдавленные обручальным кольцом из докторской колбасы.

Потом случайно нами был открыт новый вид хоккея. В упаковке находились: двенадцать пластмассовых игроков – шесть синих и шесть красных (кто из них вратари, должно было подсказать сердце), запаянный в полиэтилен лист бумаги с разметкой поля, картонные заготовки для склеивания ворот и синяя шайба в форме чечевицы. Когда до меня дошло, что шайбу следует вгонять в ворота соперника, всего лишь придавливая ее краешком подставки, к которой крепился хоккеист, я ощутил смутную тревогу – игра настоящих мужчин еще никогда не строилась по принципу стрельбы арбузными зернами. Действительно, первые же матчи с соседским Витасиком обнаружили бездарность затеи.

Кризис длился около месяца. Я даже заболел пневмонией. И меня то и дело одевали в панцирь из горячего парафина (казавшийся мне чем-то средним между кавалергардской кирасой и латами вратаря, потому протеста не вызывавший), поили кипяченым молоком – с медом, с прополисом и боржоми, мазали какой-то гадостью. Однажды, слезая в полубреду с кровати, я наступил на собственные очки, брошенные на ковер перед сном. Правая дужка отломилась. Я поднял ее, повертел в руках и – сразу обо всем догадался: деталь как нельзя более напоминала хоккейную клюшку. Я тут же перерыл весь дом в поисках очков, которые бы сгодились в дело, выбрал лучшие, наломал клюшек и приступил к тренировкам. Шайба вернулась из самого первого хоккея – удобная костяная таблетка. Сначала броски отрабатывались на крышке письменного стола. Потом, заметив, что на полировке остаются царапины, я начал тренироваться на небольшом коврике в гостиной, который стелился исподом вверх и размечался цветными мелками. На воротах стоял сначала шахматный конь с жабрами (до меня не сразу дошло, что насечки на деревянной шее означают гриву), звали коня Иосип Броз Тито. Потом, когда выяснилось, что шайба сшибает вратаря на раз, Иосипом стал глиняный медведь с отбитым ухом.

Наконец, все было готово для товарищеского матча. Я объяснил Витасику правила, немного пристрелялись. Сметливый сосед предложил выварить клюшки в кипятке и гнуть крюки наиболее удобным для каждого образом, что и было исполнено.

Матч начался несколько неожиданно. Лаки Кесоглу с ходу заколотил две банки, а как только мои ринулись в контратаку, Витасик с коленками вылез на поле и перегородил ворота. Полчаса занял спор по поводу уточнения правил. Затем игра понемногу выровнялась. Но тут внезапно – дело было в третьем часу дня – явился с ночного дежурства мой папаша, причем навеселе. Пришлось из гостиной, оставив на полу меловые разводы, перейти в спальню. Назначили дополнительное время. Храп за стенкой перебил телефонный звонок. Pара долго с кем-то беседовал голосом Калягинской донны Розы и все переспрашивал, сколько свеклы нужно протереть. После чего на кухне загрохотали кастрюли, ожило радио, и звучный дикторский голос сообщил, что налет на старых люстрах лучше всего счищается толченым горохом. Витасик снова повел в счете, и я буквально сгорал от стыда – и за себя, и за отца, и за Иосипа Броз Тито. За минуту до конца третьего периода (6:4 в пользу соседа) в квартире все как-то странно затихло, даже ненавистное радио захлебнулось. В полной тишине мы скребли по ковру дужками от очков и щелкали шайбой.

- Дети, я умираю, – внезапно донесся стон из гостиной. – Сынок, позвони маме, пусть приедет проститься...

Я бросил клюшки и вбежал в комнату. На диване, с голым торсом и в белых кальсонах, лежал мой отец. Он слегка располнел за последнее время. Кальсоны на животе не сходились, так что родитель обычно продевал в петлю гигантскую канцелярскую скрепку, которая затем и накидывалась на пуговицу. На скрепке запеклась кровь. Отец весь был в крови – руки, грудь, лицо, даже мохнатые козелки ушей. Я с криком бросился к телефону, стал звонить на работу матери. Долго не брали трубку, потом в ней затрещало, и чей-то посторонний голос объявил песню в исполнении популярного казахского певца Лаки Кесоглу. Витасик прокрался в коридор и, хлопнув дверью, ссыпался вниз по лестнице. Я остался один на один с умирающим. Наконец мама отозвалась и, поняв, в чем дело, сказала, что выезжает немедленно. К ее приезду папуля успел протрезветь, принял душ, смыл с себя следы протертой свеклы (которой в шутку перемазался и которую я принял за кровь), встал у плиты и, усмехаясь, возобновив возню с заказанным ему мамой борщом. Я был, разумеется, призван в помощники, но вместо этого тайком, при помощи отцовского обручального кольца, вырезал из докторской колбасы таблетки, которые казались мне ядовитыми, и бросал их в варево.

Когда вернулась, хватаясь за сердце мать, борщ был готов. Вот рецепт. Замочить на 12 часов бобы, именно бобы – не фасоль и не чечевицу. Приготовить мясной бульон (предпочтительнее телятина). Положить в бульон бобы и мелкими кубиками порезанную картошку. Затем добавить нашинкованную капусту, обжаренные морковь, лук, сладкий болгарский перец и протертую на крупную терку свеклу. Соль, перец, уксус, лимонный сок – по вкусу. Можно добавить и приготовленные из вареной колбасы таблетки – для ностальгического послевкусья, так сказать..