Борис Соколов

Фотография: Павел Самохвалов

Академик Борис Соколов, геолог, палеонтолог и специалист по кораллам, открывший вендский геологический период, — о сельском детстве, экспедициях по Тянь-Шаню, разоренной квартире и своем исключительном везении

9 апреля 1914 года — родился в Вышнем Волочке

1931 год — окончил школу-девятилетку

1932 год — стал работать монтером «Электротока» управления Ленэнерго (Ленинград); поступил на вечернее отделение геолого-почвенно-географического факультета ЛГУ

1934—1937 годы — студент дневного отделения геолого-почвенного факультета ЛГУ; одновременно занимался на биологическом факультете

1936 год — участвовал в геологической съемке Тянь-Шаня

1937 год — окончил с отличием геолого-почвенный факультет ЛГУ по специальности «геология»; избран действительным членом Всесоюзного палеонтологического общества

1937—1941 годы — ассистент кафедры палеонтологии ЛГУ

1938 год — избран действительным членом Ленинградского общества естествоиспытателей

1941—1943 годы — начальник геологической партии Наркомцветмета СССР и Наркомнефти СССР (Западный Китай, провинция Синьцзян)

1943 год — избран членом Геологического общества Китая

1943—1945 годы — начальник геологической партии Особой (позднее Среднеазиатской) экспедиции Всесоюзного научно-исследовательского института Наркомнефти СССР (Алма-Ата, Коканд, Фрунзе)

1947 год — присуждена ученая степень кандидата геолого-минералогических наук; награжден медалью «За доблестный труд в ВОВ 1941—1945 годов»

1950 год — обосновал выделение вендского периода в истории Земли (около 600 млн лет назад)

1953—1954 годы — командирован в КНР для оказания научно-технической помощи

1953—1957 годы — депутат Дзержинского районного Совета депутатов трудящихся (Ленинград)

1955 год — присуждена ученая степень доктора геолого-минералогических наук

1955—1960 годы — член Ученого совета ВНИГРИ

1958 год — избран членом-корреспондентом Академии наук СССР и профессором кафедры палеонтологии ЛГУ

1958—1960 годы — переезд в Новосибирск

1961—1972 годы — профессор кафедры общей геологии, с 1965-го — основатель и первый заведующий кафедрой исторической геологии и палеонтологии Новосибирского государственного университета

1962—1973 годы — вице-президент Всесоюзного палеонтологического общества

1963 год — избран членом Французского геологического общества

1967 год — награжден орденом Ленина за участие в создании Новосибирского научного центра Сибирского отделения АН СССР 1968 год — избран действительным членом АН СССР и почетным членом Шведского геологического общества

1974—2011 годы — президент Всероссийского палеонтологического общества

1975—1990 годы — академик-секретарь Отделения геологии, геофизики и геохимии АН СССР и член Президиума АН СССР 1976 год — переехал в Москву

1979 год — награжден Президиумом АН СССР золотой медалью А.П.Карпинского

1982 год — избран иностранным членом Чехословацкой академии наук

1983 год — избран почетным членом Американского геологического общества

1985 год — избран почетным членом Лондонского геологического общества

1986 год — избран иностранным членом Академии наук ГДР

1990—2011 годы — советник Президиума РАН

1993—2011 годы — член общественной международной организации «Союз обеспокоенных ученых» (The Union of Concerned Scientists)

1997 год — Президиумом РАН награжден Большой золотой медалью имени М.В.Ломоносова за выдающиеся достижения в изучении ранней биосферы Земли, открытие древнейшей вендской геологической системы и классические труды по ископаемым кораллам 2003 год — награжден общенациональной премией «Триумф» в области науки

2004 год — удостоен звания Почетного гражданина Вышневолоцкого района (Тверская область)

Борису Соколову два года, Вышний Волочек, 1916 год

Не все у меня, конечно, четко в памяти, но до­вольно многое. Как ни странно, далекое прошлое я помню лучше, чем то, что было вчера утром. Я ведь родился еще при Николае ІІ, в 1914 году, перед войной. В апреле, или по-старому 27 марта. Сейчас я праздную день рожденья, конечно, по новому стилю, а в детстве праздновал по-старому.

Мои родители имеют старые тверские корни. Они совсем не родовиты. Думаю, из крестьянского сословия. Я не так много знаю о своих предках, но мне известно, что мой дед, Борис Трофимович Соколов, был садовником.

Мой отец получил медицинское образование в Твери. Официально он был выпущен как фельдшер, но у него был богатейший медицинский опыт, поэтому по существу он выполнял функции врача. Мама получила образование в Кувшиновской шестилетней гимназии и была только воспитателем в семье и хозяйкой в доме. Она была очень добрая женщина, и у нас постоянно бывали какие-то люди, которых она привечала. Прекрасно вела хозяйство, была великолепным кулинаром и отлично знала литературу. Она мне читала по вечерам — с Пушкиным я познакомился, по-моему, чуть ли не в четыре года — и водила меня в церковь. Я отлично помню эти службы, особенно торжественные: пасхальную и рождественскую с крестным ходом. Мама была верующим человеком и считала, что мне полезно знать хотя бы одну молитву. Меня к этому особенно не тянуло, но она мне сказала: «Хотя бы запомни очень простые слова. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». И добавь: «Господи, помоги мне исправиться».

Борис Соколов со своей матерью Дарьеи Андреевной (справа) и ее племянницей Клавдией, Вышний Волочек, 1914 год

Родился я в городе Вышний Волочек. Это один из старинных тверских городов, на полпути между Петербургом и Москвой, на пересечении водных коммуникаций, которые тянутся из Балтики к Каспию через бассейн Волги. Раньше это была очень привлекательная область с массой великолепных старинных имений, руины которых сейчас изучаются краеведами: после революции все там было разграблено диким образом. Наш дом в Вышнем Волочке находился недалеко от вокзала. Я помню, как однажды увидел небольшую группу людей, не очень хорошо одетых, которые бежали по главной улице с красными знаменами. Вероятно, это было как раз около 1917 года.

Но моя малая родина — не столько Волочек, сколько село Березки, куда моего отца направили работать в сельском медпункте: после вой­ны разразилась эпидемия тифа, и положение было труднейшее. Там я провел детство, и это место очень многое для меня значило и значит. Рядом с Березками находилось местечко, которое называлось Лялино, место старинной ­усадьбы Кутузовых. Этот Кутузов происходил из того же Кутузовского куста, что и Михаил Илларионович. Там жили две сестры Кутузовы, одна из которых была замужем за народовольцем Зайцевым, бежавшим потом из Березок в Италию. Я помню этих народоволок. Кутузовский дом до сих пор жив, и частичкой этого дома владеет моя сестра. Ей 89 лет, и она там проводит дачное время. Как это ни удивительно, я и сейчас связан с Березками.

Мое детство — это природа. Она и есть мой воспитатель. И немногочисленные друзья, бывавшие в нашем доме. Березки были таким небольшим оазисом в сельской местности, где процветала культурная жизнь. Село было старинное, оно существовало еще со времен Ивана Грозного.

С женой Еленой Николаевной и дочерью Мариной в Кульдисе (Китай), январь 1942 года

Я прекрасно помню свои школьные годы. В школу я поступил в 1921-м, когда мне было семь лет. Она была организована в одном из флигелей старинной усадьбы дворян Вындомских, деревянного большого дома с двумя подъездами, двумя мезонинами и большим количеством комнат. Учитель был один, а классов четыре. Парты стояли в четыре ряда — в первом ряду сидел ­первый класс, во втором — второй, в третьем — третий, в четвертом — четвертый. Учителю приходилось вести занятие со всеми одновременно. Получилось такое смешанное образование, которое, по-видимому, оказало очень сильное влияние на мои детские интересы. Более квалифицированная средняя школа была в Вышнем Волочке. Когда я закончил четвертый класс в Березках, медицинский пункт, которым руководил отец, закрылся, и мы вернулись в Вышний Волочек, где у нас был большой дом. Школа располагалась в бывшем реальном училище. Преподаватели, очень образованные люди, были еще из старых гимназий, некоторые из них бежали из столиц от голода. И среди этих учителей оказался замечательный педагог Александр Васильевич Весский. Он был преподавателем естест­вознания (в широком смысле слова) и химии. Вел кружок, в котором я с увлечением занимался. Это было очень интересное время, когда в Советской России только начало формироваться начальное и среднее образование и впервые была использована американская методика дальтон-план. Потом это обычно называлось «бригадный метод». Учащиеся старших классов, начиная с пятого-шестого, разбивались на бригады по 4—6 человек. Роль преподавателя сводилась к тому, что он вел установочный урок, или, по-университетски, лекцию, и давал двухнедельное задание по естествознанию или химии. Нам надо было, пользуясь литературой и консультациями, это задание выполнить и через две недели преподавателю отвечать. Если по стране эта система была, в общем, изуродована и отметка выставлялась всей бригаде за ответ бригадира, то у нас было совсем наоборот. Если из пятерки или четверки не отвечал кто-то один, препода­ватель просил всю бригаду выйти из кабине­та, чтоб мы могли помочь отставшему пополнить свои знания. Это приучило меня к самостоятельной работе. И когда я попал в Ленинградский университет, то ничего нового не увидел: это была та система образования, которая была у нас в средней школе.

Экспедиция в Якутию, 1956 год

Все это сказалось на мне, и в дальнейшей жизни я многое делал по собственной инициативе, делал то, что мне казалось нужным и важным. В средней школе я интересовался географией и сел составлять географический словарь. Обложился доступными мне в библиотеке — и домашней, и городской — атласами, географическими сочинениями и создал словарь всех рек мира, озер, морей и так далее.

В 1931 году я окончил среднюю школу-девя­тилетку в Вышнем Волочке. Этот год для меня ознаменовался многими событиями, и, пожалуй, самым ярким был первый выезд девятиклассников, кончавших школу, в Москву. С учи­телем истории, моим двоюродным братом ­Виктором Ульяновичем Цветковым, очень приятным человеком. Эта поездка запомнилась мне на всю жизнь, я до сих пор помню Москву тех лет. Еще бы — ведь больших городов до этой поездки я вообще никогда не видел. Сильное впечатление на меня, конечно, произвела Красная площадь. Был один замечательный эпизод. Одеты мы все были по тем временам очень скромно, и у меня на ногах были парусиновые бареточки, которые чистились зубным порошком с примесью чернил. И вот, когда мы оказались на Красной площади, вдруг начался страшный ливень. Чтобы сберечь эти ботиночки, я их снял, завернул в газету и засунул под мышку. Наверное, я единственный академик, который пересек босиком Красную площадь.

К тому времени уже надо было размышлять о дальнейшем образовании. Замечательно было то, что в школе я параллельно с общим получил и техническое образование. Наша школа, так называемая единая трудовая школа второй ступени, имела электротехнический уклон. В ней были прекрасные мастерские, слесарные и токарные станки. Из-за этого электротехнического уклона вроде как надо было получать техническое образование. Никакой склонности у меня к нему не было, но по окончании девятого класса я устроился работать на радиоузел — заниматься радиофикацией Вышнего Волочка. Я лазил на кошках по столбам, тянул линию, устанавливал радиоточки в квартирах. Мог починить электрическую ­проводку. Целый год я провел в Вышнем Волочке. В канун своего восемнадцатилетия я отправился, с благословения родителей, к своей ­тетке в Ленинград — с тем чтобы там продолжать работать. Происхождение у меня было не ахти какое, но все равно не из рабочих и не из крестьян. А поступить в вуз в то время можно было только из этих двух категорий: формировалась своя пролетарская интеллигенция. В Ленинграде я устроился работать электромонтером. Мой начальник, по национальности чех, как-то мне сказал, что я мог бы получить как хорошо работающий направление в вуз. Предложил дать направление в Электротехнический институт — это был лучший электротехнический институт в Ленинграде, на Аптекарском острове. А я в ответ: «Мне нужна либо биология, либо геология». Он выта­ращил глаза и говорит: «Мне смeшно тебя ­слушать! Ты мог получить хорошую специаль­ность, а что такое биология и геология, я не по­нимаю». Но я его все-таки упросил дать мне направление в университет.

С женой и дочерью Ксенией во дворе дома на улице Чайковского в Ленинграде

Мне было, в общем, все равно, но выбрал я все-таки геологию. Оказалось, что на геологию брали тех, кому было больше доверия: рабфаковцев со стажем, которые на рабфаках готовились для высшего образования, абсолютно пролетарского происхождения. А девятиклассникам, которые решили поступать на фа­культет, предложили новую специальность, которая только что возникла в университете, — геоморфологию. Это наука об изучении рельефа Земли, близкая к топографии. Никаких экзаменов я не сдавал, просто записался. Была какая-то незаметная беседа, а в основном оценивались документы: если приемная комиссия находила их подходящими, то и зачисляли. Это была осень 1932 года. Я проучился около двух месяцев, а потом получил по своему домашнему ленинградскому адресу конверт с моими документами и записку со словами: «В вашем поступлении в университет отказано». У меня сердце упало от досады: как же так? С увлечением начал заниматься — и такая оплеуха. Я побрел к декану геолого-почвенно-географического факультета. Это был профессор Яков Самойлович Эдельштейн, прекрасный геолог и очень удачливый путешественник. Дрожащим голосом я ему объяснил ситуацию. Он у меня спрашивает: «А вы на мои лекции ходите?». — «Как же, Яков Са­мой­лович, я все их посещаю». — «Дайте мне ваши документы». Я дал. Он их посмотрел, потом пошел к какому-то шкафу, где лежали пачками эти документы, и опустил мой конвертик в пачку. И сказал: «Продолжайте заниматься».

Я жил у тетки, учился на вечернем отделении и одновременно продолжал работать электромонтером — мне платили очень недурную зарплату. Когда я уходил на работу, тетка делала мне бутерброд, который состоял из великолепной белой халы. Тогда так называли батон из плетеного теста, а потом, когда началась борьба с низкопоклонством и с заграницей, многие вещи переименовали. Французская булка стала городской, хала — плетенкой, калоши — мокроступами. Так вот, эта хала была с маслом и даже иногда с копченой треской. Моя тетка работала в какой-то торговой сети, и, может, поэтому мы жили прилично.

Сибирская экспедиция, 1964 год

Проучившись два года на геоморфологии, я понял, что это совсем не то, что мне надо. На втором курсе я стал серьезно заниматься на учебной станции в Саблино, под Ленинградом, изучением древних отложений по рекам Тосна и Саблинка. Руководителем был профессор Тимофеев. Ему понравилось, как я вел эти наблюдения, и он спросил, на какой специальности я учусь. Я сказал, что я геоморфолог. «Да вы что! Вам надо на геохимию». О геохимии я и представления не имел, больше всего меня к тому времени интересовала палеонтология. Перевод осуществился при помощи все того же Якова Самойловича. Перейти с одной специальности на другую было несложно, достаточно было желания декана и ведущего профессора. Таким путем в 1932 году я оказался на геологической специальности — и в конце концов на кафедре палеонтологии. Это наука о древнем органическом мире, так что с тех пор я занимаюсь изучением древнего мира от его возникновения на протяжении всей эволюции биосферы. Успехи у меня были недурные, и поэтому мой наставник, профессор Михаил Эрастович Янишевский, по окончании университета захотел оставить меня у себя на кафедре ассистентом. Но у общественных организаций я оказался на плохом счету. Никакой общественной работой не занимался. Я-то считал, что приехал в Ленинград за знаниями, а не за политикой. И когда Янишевский поднял вопрос о моей аспирантуре, ему было отказано на том основании, что Соколов не проявил себя в общественном отношении. Кроме того, мне в вину вменялась близость к реакционной профессуре. Ведь все это была старая интеллигенция из моего любимого XIX века. Янишевский был страшно раздосадован, поехал в Наркомпрос и объяснил, что с мнением общественных организаций в данном случае можно не считаться. Так я был утвержден ассистентом кафедры палеонтологии.

Это был конец тридцатых годов, и к тому, что тогда начало твориться, у нас было очень беспокойное отношение. В здании Ленинградского университета, петровских Двенадцати коллегий, с длинным коридором, который тянется на полкилометра и выходит окнами во двор, на стенах и в простенках между окнами висели рядами писанные маслом портреты наших профессоров. Многие из них были членами Академии. После 1934 года эти простенки стали пустеть. Портреты стали снимать, потому что эти ученые обвинялись в каких-то политических проступках, выступлениях — уж не знаю, в чем. Поверить в то, что Яков Самой­лович Эдельштейн был вредителем, я не мог. Он погиб в лагере. И таких было довольно много. Мы не понимали, как это может быть. Наши профессора вдруг оказываются врагами общества. Это трагедия российской интеллигенции ХХ века — такая странная, двойная жизнь. С одной стороны, развивалась вполне благополучная наука и образование по образцу старой, богатой университетской школы. А с другой — среди наших учителей шли аресты вредителей.

На одном из собраний, где надо было кого-то из студентов исключать за то, что он что-то сказал невпопад, я не голосовал. Тогда одна особа сказала: «Надо проверить Бориса Соколова, не сын ли он князя. Борис, почему ты воздержался?» Я сказал, что не понял, за что его исключают. Это был один из поводов отказать мне в аспирантуре. Но профессора всегда оберегали тех ребят, которые проявляли интерес к науке. Так и Янишевский оберегал меня. Когда он взял меня ассистентом, был 1937 год. А осенью по его поручению я начал читать доцентский курс исторической геологии с палеонтологией. Это была настоящая педагогическая университетская служба. Одновременно я участвовал в работах по геологической съемке Тянь-Шаня. Там великолепные горы, и Тянь-Шань был для меня первой горной страной. Половина Тянь-Шаньской системы входила в состав СССР. А вторая половина на 1,5 тысячи километров уходила вглубь Китая. Я был привлечен к геологической съемке советского Тянь-Шаня.

С женой Еленой Николаевной в день серебряной свадьбы, 1962 год

Моим первым учителем по геологической съемке был Николай Михайлович Синицын, на пять лет старше меня. И вскоре каким-то образом я оказался среди участников специальной экспедиции в Западный Китай, в Центральную Азию для проведения геологической съемки и работ по поиску полезных ископаемых, прежде всего цветных металлов и вольфрама, который нужен был для сталелитейной промышленности. Путешественники и географы эту местность описали довольно подробно, но как она устроена с геологической точки зрения, было практически неизвестно. Был 1941 год.

Еще в 1937 году, на третий день после окончания университета, я женился. Мне было 23 года. Моя жена — Елена Николаевна Поленова из известного старинного дворянского рода Поленовых. Ляля Поленова была студенткой геологического факультета, куда ее приняли потому, что ее дед Борис Константинович Поленов был учеником профессора Иностранцева, заведующего кафедрой геологии еще в императорском Университете. Есть кустодиевский портрет семьи профессора Поленова, который в 1905 году был перевезен за границу. Сейчас эта картина находится в Бельведере, в Вене. А прадед Елены Николаевны, Константин Павлович Поленов, был известным металлургом.

Мы улетели в Китай в самый канун войны. Это невероятное везение. Мне вообще в жизни очень везло. Я пережил достаточно много несчастий, но моя личная судьба была в высшей степени удачной. Брат моей жены всегда говорил, что это дурацкое соколовское счастье: прожил такую эпоху и не пострадал. Довольно редкое явление. 11 июня 1941 года мы выехали поездом из Ленинграда в Алма-Ату. Поезд шел пять или шесть дней. Ехали мы втроем: я, жена Елена Николаевна и двухлетняя дочка Марина. 19 июня мы уже были в Алма-Ате. А потом на самолете пересекли границу с Китаем.

О войне мы узнали так. На третий день консул пригласил участников нашей экспедиции и сказал, что началась война. Мы думали, что надо возвращаться. Но он заявил: вы здесь для того, чтобы вести работы по поиску стратегического сырья — цветных металлов и нефти. Так два интереснейших года я провел в Западном Китае. Эти районы были у нас известны только по путешествиям Пржевальского, Роборовского, таких героических экспедиций XIX века. Собственно, мы и путешествовали в точности как они: верхом, с палатками, вооруженные двустволками. Питались подножным кормом, в основном дичью — слава богу, ее в горах хватало. Вообще, это было довольно опасным делом: за время экспедиции было убито человек пять наших коллег.

В 1943 году я вернулся в Алма-Ату. Работы в Китае были свернуты в связи с нашими неуспехами в войне. До того прекрасное отношение местного правительства — провинции Синьцзян, — у которого, в свою очередь, были сложные отношения с правительством Чан Кайши, сменилось на отвратительное. И было дано распоряжение отозвать всех работающих за рубежом. Нас срочно эвакуировали, приказав сжечь все записи. Пришлось даже уничтожить все письма от жены — было очень обидно. Мы оказались в Алма-Ате, где сформировалась Особая нефтяная экспедиция, в которой я был назначен начальником одной геологической партии для изучения отложений с потенциальной нефтеносностью. В общем, я стал геологом-нефтяником.

В Ленинграде я оказался весной 1944-го. Из Алма-Аты я смог поехать в Москву, а оттуда попробовал добраться до Ленинграда. Поезд между Москвой и Ленинградом ходил не через Бологое и Малую Вишеру, а по обходной дороге через Тихвин, потому что линия была разбомблена. Я вышел из вагона на Московском вокзале. Город был залит солнечным светом, и площадь поразила меня абсолютной пустотой. Огромные просторы мостовой. Невский проспект — пустая серая стрела с одинокими фигурами. Город был полумертвый. Ходили только милиционеры, которые проверяли всех прохожих на поворотах. Я жил по заграничному паспорту, что было большим благом в военное время. Красный паспорт на французском языке озадачивал милиционеров: он свидетельствовал, что я важная персона. Я показал им свой красный паспорт и от Московского вокзала дошел до улицы Чайковского. Наша квартира была в доме №32, рядом с Таврическим садом. Я поднялся по лестнице к своей квартире. Меня удивило, что дверь была приоткрыта. Я потянул ручку и оказался в коридоре, который не мог узнать. Он был совершен­но пуст. Я прошел в комнаты. На одной висел амбарный замок. Двери в другие были настежь открыты: там было тоже абсолютно пусто. До войны у нас была хорошая библиотека — и отдельный шкаф почти целиком с литературой Серебряного века. Он лежал на полу, книги пропали. Странным образом там сохранились нетронутые тома Энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Я вошел в ванную. Там лежала старая обувь — наша или не наша, было трудно понять. В общем, квартира была в таком состоянии, что провести ночь в ней было невозможно — там не на чем было спать, не было ни одной кровати.

То, что происходило в городе, пока нас не было, стало для меня полной неожиданностью. После нашего отъезда в этой квартире оставалась моя теща со своей матерью. Она пережила там всю блокаду. Геохимик по профессии, она прославилась тем, что во время блокады готовила в химической лаборатории искусственный мед. Черт его знает — из чего. Этот мед давался по списку порциями только ученым-блокадникам. Но в начале 1942 года она Ленинград покинула: ее Соляной институт эвакуировался в Киргизию. Были такие окна — удавалось проходить из города по льду через Онежское озеро. Это были страшные перехо­ды. Или иногда можно было окружным путем через Тихвин вырваться на Московскую линию. Таким образом в 1942 году многие учреждения были вывезены из Ленинграда.

Возник вопрос, где мне переночевать. Я вспомнил про квартиру моего учителя по геологической съемке Тянь-Шаня Сини­цына. До войны там жил его отец. Это была Петроградская сторона, Карповка. Слава богу, он оказался дома, очень обрадовался встрече и уложил меня спать. А под утро разбудил: «Боренька, проснись. Последние бомбардировки. Наверное, еще сбрасывают бомбы на Новую Деревню». Так что единственное, что я знаю о войне, это вот эту последнюю, ­случайную бомбардировку. После нее я уехал опять в Москву и дальше в Киргизию. Киргизия, Казахстан и Узбекистан — те три республики, на площади которых я вел работы.

Окончательно я вернулся в Ленинград, в нашу разоренную, разграбленную квартиру, в 1945 году, весной. Я прекрасно помню утро 9 мая. Я был один, без жены. Вышел на улицу и пошел пешком по ликующему Ленинграду, прошел по набережной и по ней добрался до Университета, на Менделеевскую линию. Над городом стоял чудный, чудный солнечный день. Плачущие от радости люди. Вся Менделеевская линия была заполнена студенческой молодежью. К этому времени Ленинградский университет вернулся из Саратова, куда он был эвакуирован. Перед боковым парадным входом собралась толпа. Над этим входом был широкий балкон, с которого выступал Лев Семенович Берг, замечательный биолог, академик. Он произносил вдохновенную речь. На другой день вернулась Елена Николаевна, и началась наша обычная ленинградская жизнь.

Я продолжал работать в ВНИГРИ, ленинградском Нефтяном геологоразведочном институте, и в Университете, защитил докторскую диссертацию по кораллам. Кораллами я занимал­ся как палеонтолог. Сразу после войны мне предло­жили принять участие в программе глубокого бурения на Русской платформе — геологическом образовании, которое тянется от Польши до Урала и от Баренцева моря до Черного. С тем, чем я занимался до этого, эта задача совершенно никак не была связана, но интересно было ужасно. Никто ведь тогда не знал, что лежит в основании осадочного ­чехла Русской платформы, все только догадывались, а я к тому же занялся самой древней ее частью. Так в начале 1950-х я обнаружил, что сделал открытие, причем довольно крупное — открыл, что до кембрия на Земле был по крайней мере еще один период, связанный с органической жизнью. Довольно долгий — 80—100 миллионов лет. Я описал эту систему и дал ей название — вендская. Населяли тогда Землю престранные существа —лишенные скелета, но достигавшие иногда огромных размеров. Они жили на дне древнего мелкого моря, но как питались — совершенно непонятно: ни рта, ни анального отверстия у них не было. Приняли эту систему в научном мире не сразу, но сейчас ее важность никто не отрицает.

С коллегой во время работ на реке Лене, 1956 год

В 1958 году меня избрали членом-корреспондентом Академии наук. Мне еще не исполнилось 44 лет, я был очень молодой член Академии. А потом меня уже как нефтяника еще раз пригласили в Сибирь. Один из организаторов Сибирского отделения Академии наук, крупнейший геолог-нефтяник Андрей Алексеевич Трофимук предложил мне возглавить большой отдел стратиграфии и палеонтологии. Я дал согласие потому, что перед Сибирским отделением открывались необыкновенные перспективы: огромные территории от Урала до Тихого океана, которые предстояло изучать в геологическом отношении. Анкетными данными особо не интересовались: если был толковый человек, брали независимо от того, какого он происхождения и член он партии или нет. Довольно вольная картина.

Я никогда не был ни комсомольцем, ни членом партии. Бог меня миловал от комсомо­ла. Хотя, наверное, это произошло случай­но. Конечно, меня интересовала политика, но не членст­во в партии, а события сами по себе. В школе я был довольно активным, особенно в обществе «Долой неграмотность», сокращенно ОДН, которое существовало в 1920-е годы. А мы, школьники, расшифро­вывали это название как «общество друзей неграмотности».

Как раз в то время мне вручили анкетку, листочек, который нужно было заполнить, чтобы вступить в комсомол. Я засунул эту бумажку в свои школьные принадлежности, она там и лежала. В комсомол мне вступать не хотелось. События, которые происходили за окном, пугали. Я видел отправляющихся в ссылку после коллективизации. Люди шли, заплаканные, кого-то везли в подводах. Я понял, что комсомол — это такая штука, которая заставит меня каким-то образом в этом участвовать. Этот листочек я в ход не пустил и в Университет поступал не комсомольцем.

Позже меня приглашали вступить в партию. Был один разговор в Нефтяном институте. Я уже защитил кандидатскую в Университете и докторскую в Нефтяном институте. Ко мне в кабинет пришел один товарищ, должность которого называлась освобожденный секретарь партийной организации: «Я хотел бы поговорить с вами, Борис Сергеевич, об одном важной деле. Мне кажется, что вам следовало бы вступить в партию». Это был 1955 год. Я ответил ему: «Ольгерд Казимирович, мне это не подходит». Это было очень смело по тем временам. Возможно, я рисковал, но иначе я не мог сказать. Он поинтересовался: «Что вас останавливает?» Я сказал откровенно: «Партийная дисциплина». Он попросил объяснить, что именно я имею в виду. Я сказал для примера, что сейчас началась довольно странная картина по части публикации наших трудов (а он заведовал издательским отделом). В работах требовалось не ссылаться на иностранную литературу. А уж если ссылаешься — чтобы количество ссылок на иностранную литературу и на русскую было одинаковым. Но есть вопросы, по которым никакой литературы на русском языке просто нет! Я же как член партии должен буду подчиняться этому указанию.

Он меня понял. Во всяком случае так сказал. Второй разговор был с Андреем Алексеевичем Трофимуком: «Борис Сергеевич, я жду, когда вы вступите в ряды». Я говорю: «Андрей Алексеевич, я никогда не вступлю». Я ему рассказал, что он не первый, кто мне это предлагает. Он ответил: «Борис Сергеевич, я вас понял и отношусь с уважением к вашей позиции». И все.

Понятие партийной дисциплины мне просто не подходило. Я свободолюбивый человек. Сол­женицын, вернувшись из Вермонта в Москву, дал, насколько мне известно, только одно публичное интервью. В этом интервью он бросил фразу, которая была опубликована в «Нашем наследии»: «Всякая организация хороша, кроме партийной, именно потому, что она связывает людей в борьбе за власть». У меня такая же точка зрения. При этом я никогда не был антисоветчиком и ни в каких диссидентах не числился.

Это неправдоподобно: сейчас мне 98-й год, и я еще не спятил. Это очень много. Я считаю, человеку вполне достаточно восьмидесяти годов. Больше — уже излишество. Но мне грех жаловаться — я все равно нахожу жизнь интересной. Гладильная доска служит мне рабочим столом, за которым я провожу по восемь часов в день. Такого насыщенного рабочего дня у меня давно не было. Недавно написал работу, которую издал в июне один петербургский журнал. Я пишу, читаю и даже сочинил стишок:

Судьбою посланный досуг

Я не хочу растратить в ожиданьях,

Растерянно глядеть вокруг

И видеть жизни смысл в страданьях.

Со мною прошлое живет.

Оно, как неоткрытый клад,

Волнует, радует, зовет,

Хоть новых не сулит наград.

В трудах опять я каждый день:

Читаю, думаю, пишу,

Ловлю блуждающую тень…

И, может быть… опять грешу.