Без границ

Фотографии: Sarah Caron
«Африканские мигранты, направляющиеся в Европу, нанимают проводниками туарегов, которые знают, как выжить в пустыне. Но иногда проводником оказывается жулик: получив деньги, он высаживает живой груз за 20, 30, а то и за 100 км до ближайшего оазиса. Измученные дорогой люди не способны оценить реальное расстояние и рассчитать свои силы. Это верная смерть»

Я отправился в Туркмению навестить своего друга Марата Беркелиева в середине 80-х годов. Марат тогда провалил экзамены в медицинский и устроился работать егерем в заповедник. На второй день он ре­шил развлечь меня конной прогул­кой — в Туркмении даже клячи похожи на благородных аргамаков. Лошадки неторопливо топтали копытами полупустыню — плотный песок, через который пробивалась редкая жесткая трава. Чем дальше, тем песка становилось больше, а травы меньше, и в конце концов остался только песок.

— Пора возвращаться, — сказал Марат, — мы уже далеко в Иран заехали.

«Путешествуя группой, теряя товарищей в пограничных облавах, жители разных деревень и даже стран вырабатывают общий, всем понятный язык и кодекс чести. Они уверены, что ничего плохого случиться не может, если вести себя «правильно»: делиться, не задавать лишних вопросов и верить, что доберешься до моря»

— Врешь, — поразился я, — а где же колючая проволока, контрольно-следовая полоса, парни в фуражках с собаками?

— Знаешь стишок Барто «На заставе», вот они все там, — Марат, несмотря на юность, имел вкус к литературным ­остротам.

Я помнил печальный опус про бдительного погранца, мальчика-доносчика и замоченного на месте преступления пса-шпиона. И даже готов был признать, что в стихах краски были слегка сгущены. Но я не мог смириться с тем, что бывшая источником моего детского патриотизма «граница, которая всегда на замке», оказалось просто гигантским пляжем без моря, посреди которого юный туркмен в лохматой бараньей шапке пытался одновременно удержать в руке поводья и раскрошить сухую конопляную шишку.

В дальнейшем я убедился, что Марат меня не разыгрывал. Советско-иранская граница местами существовала лишь на картах, и иранские коммунисты табунами бежали в Советский Союз, спасаясь от аятоллы Хомейни, объявившего войну приспешникам «Малого сатаны». Один из таких беглых персов-большевиков даже преподавал мне фарси. Измаил-ага уверял, что надеялся сдаться советским пограничникам, но таковых не встретил.

— Не то чтобы их не было вовсе, просто мне не повезло, — вспоминал учитель события 1982 года. Он бродил по пустыне, как Муса-хазрат, пока не напоролся то ли на археологов, то ли на геологов, («они копали глубокие ямы»), которые вызвали милиционеров из ближайшего аула, а те уже доставили перебежчика в Ашхабад и сдали в республиканский КГБ. Там Измаил-ага впервые увидел живого стража границы Страны Советов.

Нелегалы в СССР были экзотикой, зато в современной России тема нелегальной миграции стала топовой. Глава Федеральной миграционной службы Константин Ромодановский утверждает, что на сегодняшний день их в России 5—7 миллионов. Однако в пресс-службе ФМС РФ мне заявили, что обилие нелегальных мигрантов далеко не всегда имеет отношение к незаконному пересечению границы. Безвизовый режим с большинством постсоветских республик позволяет их гражданам пересечь российскую границу, ничего не нарушая. Нелегалами они становятся позднее, когда не регистрируются надлежащим образом.

«В прежние времена у туарегов были рабы, теперь в этом качестве выступают мигранты: они убирают, стирают белье, возделывают землю и откладывают деньги на продолжение путешествия»

Тем не менее бывает, что нелегалам приходится идти в обход российских погранпостов, правда, в абсолютном большинстве случаев речь идет не о проникновении в Россию, а наоборот.

Классический нарушитель границы такого рода — Павел Приходько, гражданин Казахстана, пять лет трудившийся без законных оснований конструктором мебели в Томске. Жизнь в России с иностранным просроченным паспортом по его словам, «неудобств не доставляла», так что в родной Чимкент он отправил­ся не столько за новыми документами, сколько соскучившись по дому. «Я, конечно, ожидал проблем на границе, но надеялся, что сумею как-нибудь решить вопрос, ведь я же не въезжаю в Россию, а выезжаю, — рассказывает он сейчас, — однако договориться с погранцами никак не получалось — ни у меня, ни у остальных ссаженных».

Четыре человека на перроне приграничной станции встали перед выбором: потерять, оформляя документы, недели, а то и месяцы в консульствах своих стран — или нарушить закон. Время показалось Павлу важнее.

— Покрутился я на автовокзале — вижу такси стоит. Таксисты-то они везде таксисты, тем более — возле границы, я помялся-помялся и спрашиваю: «Можно как-нибудь тут мимо погранцов поезд догнать»?

В пресс-службе ФСБ на просьбу задать пару вопросов о нынешнем уровне контроля госграниц просят написать официальный запрос и ждать. Но в неформальном разговоре офицеры легко признают, что границы наши — прозрачны, и сколько-нибудь серьезно охраняются лишь те, что совпадают с советскими: российско-китайская и российско-финская. «А те, которые постсоветские… Ну сейчас КПП почти на всех дорогах поставили, иногда даже, включая проселки, а еще лет пять назад на проселке понять нельзя было — у себя ты дома или уже в гостях».

Павлу пришлось убедиться на собственной шкуре, что такие, как он, в Казахстан теперь ходят пешком. Таксист отказался отвезти его «на ту сторону» с комфортом, но взялся подобрать проводника.

— Как стемнело, таксист посадил в машину нас и свою жену (для конспирации) и поехали мы переходить границу. Он притормозил, мы выскочили чуть не на ходу, а возле дороги нас уже «надежный проводник» ждет — парнишка лет двадцати.

«Пройти через пустыню отваживаются, как правило, очень молодые африканцы, от 17 до 25 лет. Им важно вырваться из-под родительской опеки.? Между собой они зовут друг друга искателями приключений»

— А чем, — спрашиваю, — вообще занимаешься, на что живешь?

— А вот этим и живу, — отвечает, — разных обалдуев через границу вожу.

И пошли мы за проводником. В общей сложности километров пять по снежной целине почти бегом. Пока шли, он по ра­ции вызвал таксиста, который должен был нас на той стороне встретить и довезти до Семипалатинска. Добежали до какого-то домика. Заходим — стоит казашка возле плиты, пирожки печет. Напротив входа — дверь, за ней большая комната, диван стоит. Я начинаю разуваться, а мне говорят: не надо, это же кафе. И действительно — стоит кафе посреди чистого поля, видать, много в поле этом желающих вроде нас чаю с мороза выпить.

Только отдышались — открывается дверь, заходит человек в камуфляже и шапке с кокардой. «Ну все, — думаю, — прибежали!» А он подходит к проводнику, здоровается и говорит: «Где деньги? Поехали!» Оказалось, таксист, который должен был нас встретить. Как отъехали, увязалась за нами какая-то машина. Таксист сказал, что это казахские погранцы.

— Остановить нас они права не имеют, но видят же, что я от кафе еду! Понимают, кого везу. Но ничего, я их сейчас обману…

Незаконный переход государственной границы, статья 322 УК РФ, карается штрафом или двухлетним сроком, а если, как Павел, с проводниками и таксистами, то есть по сговору с группой лиц, то до пяти. Тем не менее желающие рискнуть есть в большом количестве. Особенно страдает от наплыва российско-финская граница — сразу за ней начинается настоящая «старая» Европа, в которую не так уж просто попасть нелегалам из стран третьего мира. В Россию попасть проще, но Россия и не столь привлекательна — это всего лишь транзитная зона, перевалочная база между Африкой или Азией и Парижем, Стокгольмом, Амстердамом. Если верить командованию погранвойск Ленинградского военного округа, ежегодно их подчиненные пред­от­вращают несколько сотен попыток нелегального пересечения. Для сравнения — во времена позднего СССР эта цифра не превышала 10—15 человек в год.

«В пустыне немало бродяг, готовых на все ради продолжения путешествия. Их используют как бесплатную или очень недорогую рабочую силу на стройках или — как здесь — при рытье траншей для телефонного кабеля»

Подавляющее большинство нарушителей вовсе не бегают по снежной целине, подобно Павлу, и не крадутся по вспаханной полосе задом, чтобы сбить с толку пограничную стражу. Они идут через КПП чинно, морда кирпичом.

Получасовой поиск в интернете дает возможность воспользоваться услугой «изготовление фальшивого/не очень фальшивого/почти настоящего иностранного паспорта». Цены на контрафактные документы начинаются от $500 (за паспорта Испании, Португалии, Франции) и достигают $1 400 (тревел-паспорт Британии и Северной Ирландии). По разряду «почти настоящих» идут действительно подлинные паспорта: голограммы, водяные знаки, номер, занесенный в соответствующие базы данных. Переклеена будет только фотография. Соваться с такими документами в их родные страны не стоит, изготовитель-продавец даже специально предупредит вас об этом, но эти паспорта дают право на безвизовый въезд в Финляндию. Шанс, что российские и финские пограничники не распознают качественную копию чужого паспорта или не увидят следов клея вокруг карточки, достаточно велик.

В России не разглашается процент нарушителей с фальшивыми документами в общем потоке. Может быть, именно поэтому существует миф об особо надежных изготовителях паспортов, которые меняя фальшивую продукцию на подлинные дензнаки, еще и сообщают, через какой чекпойнт с этими паспортами надо идти. Скорее всего, это красивая байка: на моей памяти есть лишь один скандал пятилетней давности с участием «оборотней в зеленых фуражках», но он был связан не с российско-финской границей, а с Шереметьево-2. Зато финские пограничники более откровенны. Подполковник Костамоваара из Пограничного управления Финляндии утверждает, что почти все задержанные нарушители попадались на официальных пунктах перехода с поддельными паспортами или визами.

Для остального меньшинства дорога в Финляндию начинается чаще всего в Выборге, Приозерске, Сортавале или Суоярви, куда перебежчики приезжают на электричках или автобусах из Питера. Дальше все зависит от профессиональных проводников, которые доставляют клиентов за кордон, обеспечив даже необходимым инвентарем вроде палатки или спального мешка. Далеко не факт, что вас за ручку отведут от Выборга до Хельсинки. Более распространена схема, когда доводят «практически до самой границы», снабжают детальным описанием коридора с максимальными шансами пройти в Европу и инструкциями, как найти следующего проводника на той стороне. Он везет перебежчика вглубь Шенгена. Чаще всего подобные переходы границ совершаются небольшими группами.

Что эффективней — ехать по липово­му паспорту или ползти по лесам на брюхе? На сайте финской пограничной стражи заявлено, что в в 2004 году в лесах были задержаны 23 человека, в 2005-м попал­ся 21 нарушитель, в 2006-м — 36, в 2007-м — 27. Речь идет лишь о тех, кто шел со стороны России. Разумеется, нет никакой статистики о тех, кто успешно, но незаконно оказался в Финляндии.

«На легковой машине из центра Африки до Средиземного моря добираются единицы: любая поломка в пустыне — трагедия. У пассажиров грузовика шансов больше, да и ведут его всегда двое — шофер и механик»

Официальные данные об уровне контроля границы с российской стороны в открытом доступе, опять-таки, отсутствуют, зато финны подобной ерунды не скрывают. В пограничной страже Финляндии работает 255 собак, 3 000 человек, 11 вертолетов и 2 самолета. Даже если предположить, что все они стерегут именно российско-финскую границу, длина которой 1 267 километров, и на патрулирование выходят все, включая генералов, получится по 2,36 финских погранич­ника на километр границы, одна собака на каждые пять километров и один вертолет на сотню километров. А если учесть, что люди и собаки должны разделиться на три смены, а половина погранични­ков — заниматься бумажками, окажется, что шансы, в общем, есть. Особенно если вспомнить, что счет задержан­ным на КПП идет на сотни, а в лесу — на десятки.

Почему-то считается, что граница с прибалтийскими республиками охраняется лучше российско-финской. Время от времени возникают рассказы о бесчисленных камерах слежения, которыми нафарширована приграничная зона с прибалтийской стороны. Однако ­нелегально попасть в Прибалтику не так уж сложно, что неоднократно ­доказывали совершавшие набеги в Латвию нацболы. Они даже не утруждали себя ползанием по лесам, а разработа­ли соб­ственную оригинальную схему, спрыгивая на ходу с транзитного поез­да Санкт-Петербург — Калинин­град. ­Первым этот фокус исполнил где-то на перего­не Резекне — Даугавпилс ­са­марский лимоновец Сергей Соловей, потом его земляк Максим Журкин, а затем и смоленский национал-большевик Дмитрий Гафаров. Добравшись до Риги, эта троица изрядно нашкодила, зах­ватив с помощью муляжа гранаты смотровую площадку башни собора Святого Петра и разбросав оттуда листовки в поддержку притесняемых советских ветеранов ВОВ.

Есть еще одна категория нарушителей границы — контрабандисты. Идиллические времена, когда усатые греки втихаря тащили через границу «коньяк, чулки и презервативы», остались там же, где и границы на надежном замке, — в стихах советских классиков. Львиная доля современной контрабанды — не вопрос пограничников, а вопрос таможни. Впрочем, бывают и исключения.

«Во время задержания военные не стесняются воровать у мигрантов и деньги, и паспорта.?На восстановление документов уходят месяцы, приходится отсиживаться, прятаться, наниматься на любую работу»

Мой армейский друг Никита Рьянин, упорно нежелающий эволюционировать бизнесмен-бандит образца ранних 90-х — классический, но почти исчезающий социальный тип. Однажды он попро­сил меня съездить с ним в Минск. Уже в поезде выяснилось, что мы едем на автозавод забирать10 грузовиков, которые Никита собирался получить с помощью изящного мошенничества.

Я до самого последнего момента не верил в реальность этой бредовой схемы и ждал ареста, пока наконец не увидел колонну, выходящую из заводских ворот. Из Минска мы выехали после обеда и к вечеру были уже на границе со Смоленской областью.

В ближайшей деревне был найден проводник — местный участковый, который за 500 баксов взялся провести колонну в обход постов. Все было просто и даже скучно. Сначала грузовики тащились по бетонке, потом по грунтовке, слегка укрепленной россыпью гравия, а потом свернули в поле и поползли со скоростью пешехода по пашне, подсвечивая ее дальними фарами. Время от времени кто-то застревал в грязи, и его приходилось вытаскивать, цепляя к другим машинам. МАЗы так ревели, что я был уверен, что нас слышат все на свете погранцы. Где и когда мы миновали границу, я не понял, как и в тот раз, когда ненароком заехал в Иран. Просто сначала мы выехали с чистого поля на проселок, потом на бетонку, потом на трассу. К трем часам ночи машины стояли на окраине Смоленска, на какой-то коммерческой парковке. В кафешке гремел «Владимирский централ».

«Люди передвигаются по Африке на огромных грузовиках вместе с разнообразными грузами. У водителей с собой всегда достаточный запас воды, инструментов и запчастей. Неисправности устраняют сообща»

После этого случая границы для меня десакрализовались. Вынесенное из советского детства уважение испарилось — российско-монгольскую, киргизско-узбекскую, афгано-пакистанскую границы я пересекал уже без визы. Паспорта, штампы, приглашения, справки о доходах, бронь отелей, консульства, КПП, чиновники в белых сорочках, военных и полувоенных мундирах перестали быть непреодолимой преградой. Ездить лучше легально — но просто потому, что это менее хлопотно.

Залина, Париж, Франция:

— Я жила в Чечне, в Грозном. Уехала из-за войны. В первую войну практически все время была дома, а во вторую пришлось уехать — моя семья сильно пострадала в результате проводившихся у нас зачисток. Во время одного из таких мероприятий увели моего брата и еще нескольких мужчин из нашего села. Брат не принимал участия в боевых действиях, был студентом в институте. Мой муж отправился на поиски — в 2002 году в ноябре он поехал в Ханкалу, чтобы договориться об освобождении брата и задержанных односельчан. Он пропал там, в Ханкале. А несколько недель спустя мы нашли тела брата и тех, кого увели с ним. Еще шесть месяцев я занималась поисками мужа, а потом нашли и их тела — их трудно было опознать, но нам сказали что это мой муж и два его товарища, также искавших наших односельчан. Я обратилась с жалобой в Европейский суд, после чего мне стали систематически угрожать. Я боялась за жизнь детей и больше не смогла оставаться в Чечне.

«Вернуться в родную деревню — позор. Вся семья по крохам собирала деньги на дорогу в надежде, что, обустроившись в Испании,?Франции,?Бельгии или Германии, человек будет помогать всем, кто остался дома»

В России нам жить было негде — там было очень трудно, особенно для приезжих. Я-то хотела в Россию, но у меня трое детей, их было не прокормить. Нам негде было жить, и мы не могли получить в России временную регистрацию. Пришлось ехать в Польшу — в 2004 году это было просто. Выехали на автобусе, добрались до Москвы, оттуда на поезде — в Брест и дальше в Тирасполь. В Тирасполе всех беженцев регистрируют и направляют в общий центр Денбак на ­распре­деление. Меня отправили в лагерь для беженцев Червонный Бор — ужасный, в глуши, в центре лесного массива. Позже я узнала, что туда обычно посылают в наказание, что это лагерь для людей, нарушивших польские законы. Я про­была там почти два месяца. Рядом не было населенных пунктов, входить и выходить с территории было очень трудно. Я хотела в Страсбург — там рассматривалось мое дело — и решилась поехать туда нелегально. Перевозчиков мне посоветовали добрые люди в ла­гере — рассказали, что есть такая ­возможность. Для начала я рассчиты­вала добраться до Берлина или Гамбурга и заплатила за это все деньги, кото­рые у меня были, три с лишним тысячи евро. Но деньги я потеряла — меня никуда не довезли. И где меня поймали, я не знаю, знаю только, что это было в Германии. Из полиции того города, где задер­жали, перевезли в новый ла­герь — Айзенхюттенштадт — и держа­ли там до мая 2005 года. Это уже была настоящая тюрьма, лагерь закрытого типа. Дали адвоката, уверявшего, что немецкие власти не могут нас ­депорти­ровать, так как у меня серьезные ­осно­вания для бегства. Но потом все равно депортировали — в три часа утра зашли, разбудили меня и детей, посадили в ма­шину и отвезли в Польшу. На границе, во Франкфурте-на-Одере, нас отдали польским властям: трое суток в каме­ре, потом Варшава и новый лагерь — Воломин.

«Многим никогда не накопить достаточно денег на то, чтобы заплатить проводнику, и они годами гнут спину на совершенно чужих людей за стол и койку. Женщин, в основном англоговорящих, везут в Европу как живой товар»

Там я оставалась два с лишним года, пока не получила позитивный ответ от польских властей. Но оставаться в Польше я не могла — у меня не было ни копейки. Помогли знакомые — они перевезли детей, а я, тоже нелегально, выехала отдельно. Проезжая Германию, я сильно рисковала: если бы меня ­пой­мали, то посадили бы в тюрьму, ведь старая депортация еще не была снята. Вся поездка заняла около двух дней, причем Францию я выбрала практически машинально — какая возможность подвернулась, туда и поехала. На месте сдалась в организацию CAFDA — «Координацию приема семей беженцев». Мне дали бумаги, предоставили отель и назначили день для интервью в префектуре. Во Франции, конечно, все намного проще, чем в Польше. Мне помогали многие замечательные люди, но ­права на работу я так и не получила — в общем-то, даже права официально жить в стране у меня до сих пор нет. Суд состоялся 22 апреля, я получила позитивный ответ, адвокат меня поздравлял, но бумагу никак не отдают — она зави­сла где-то в воздухе.

Самое страшное во всей этой исто­рии — то, как страдают мои дети. За себя я, конечно, беспокоилась меньше, а они уже пережили столько ужаса. Сейчас они ходят в школу — школа во Франции, к счастью, обязательная. Но во всем остальном у них полный недостаток. Знаете, наверное, дети ведь тоже всего хотят. Но дохода у меня нет, и, кроме ужаса этих двух войн и переездов, дети до сих пор так ничего и не видели.

«Миграция — своего рода игра-бродилка: нашел нужный ключ — иди дальше, ошибся — отправляйся в исходную точку или в предыдущую страну. Поймают в Алжире — вышлют в Нигер, поймают в Нигере — вышлют в Мали»

Надежда Атаева, Ле-Ман, Франция:

— Мой отец работал председателем корпорации Узхлебопродукт и по ста­тусу приравнивался к министру. В 2000 году у него возник конфликт с премьер-министром Узбекистана: он хотел заявить на заседании о фальсификации данных при заготовках. Отец был убежден, что президент об этом ничего не знает, хотя сейчас стало ясно: Исламу Каримову тогда было важно любым способом продемонстрировать, что Узбекистан добился зерновой независимости.

Отец уехал на заседание, а к полудню друзья сообщили мне, что он арестован и что у нас есть два часа, до того как придут с обыском. Я собрала документы и вместе с дочкой и сестренкой пешком перешла узбекско-казахскую границу. На автобусе мы доехали до Алма-Аты. Там я узнала, что в нашем офисе начался обыск. Мне удалось купить билет на вокзале, и мы на автомобиле доехали до Кокчетава, чтобы догнать поезд. Оттуда я снова звонила в Ташкент — мне сказали, что нас хотят объявить в розыск. Тогда мы сели в другое такси и так, машинами, добрались до России. Следующие два года и четыре месяца мы редко выходили на улицу: дочь у меня европейской внешности, а я — азиатка, приходилось ходить в темных очках даже зимой. Помогали, кто как мог: у тех, кто узнавал о нашей ситуации, не возникало желания сооб­щить в правоохранительные органы. Но адвокаты не давали надежды: говорили, что, как только нас задержат, мы будем экстрадированы. Потом появилась возможность выехать в Европу и спастись.

«В?Алжире или Марокко нелегалам предстоит найти проводника, который организует место в трюме, поможет нанять лодку или плот, снабдит легендой и подскажет, как вести себя с европейскими пограничниками»

Сначала мы ехали на частной машине, потом — в скорой помощи. Мне дали какое-то удостоверение и объяснили, что нас будет сопровождать доктор с медицинским заключением о необходимости срочной ушной операции у дочери. С этим диагнозом нельзя было лететь самолетом. В машине была дочь (на специальной кушетке), я и брат, до того прятавшийся в Чимкенте. Когда брат приехал ко мне в Тольятти, я была потрясена: за два с половиной года затворничества он практически разучился ходить. Брат был очень подавлен — буквально перед отъездом он узнал, что отца нет. До этого мы все время думали, что папа находится в подвале СНБ, а следователи постоянно отвечали маме по-разному: что его привезли в Узбекистан из Греции или что он служит талибам в Афганистане.

Мы переехали украинскую границу (это было легко) и дальше —польскую и европейские. Перед немецкой границей водитель несколько часов поспал; он волновался, говорил, что граница сложная, и постоянно объяснял, как на немецком языке просить убежище, если нас остановят. Он сказал: «Если будешь суетиться, нас начнут проверять». Я поняла. Ребен­ку поставили капельницы.

«В отличие от мексиканцев, которые нелегально переправляются в США на заработки с обязательной мечтой вернуться домой, африканцами в первую очередь движет жажда странствий и стремление к свободе»

На рассвете мы остановились около закрытого еще железнодорожного вокзала, где нас встречал папин друг. Некото­рое время сидели в машине. Я думала, что мы едем в Германию, но оказалось, что мы во Франции, в Ле-Мане, городке, где я теперь живу. Когда вокзал открылся, папин друг направил меня в сторону пустого еще зала, где сидел только один человек. И я увидела своего отца.

Оказывается, прямо с того заседа­ния он выбрался в Казахстан, оттуда на такси — в Оренбургский аэропорт. Там видел плакат со своим изображением и подписью «Особо опасный экономический преступник» — достал связку ключей и сдирал этот плакат, пока не опомнился. Следующие 11 месяцев его спаса­ла деревенская семья в России, потом он перебрался на Украину.

Тем же утром мы выехали в Париж и пошли в префектуру, думая, что нас обязательно арестуют. Женщина взяла документы и ушла. Двадцать минут до ее возвращения были как целая жизнь. Потом она вернулась с коротким официаль­ным письмом: мы должны были явиться на собеседование для подачи заявления на политическое убежище.

«Добраться до лучшей жизни, безусловно, важно. Но вчерашние подростки не считают себя работягами, они скорее относятся к путешествию, как к возможности вырваться, ухватить удачу за хвост»

Невероятно трудно просить помощи в стране, где тебя не знают. Я жила и воспитывалась в Узбекистане, где подобное заявление считается предательством родины. Но желание жить делает с людьми невероятные вещи. Пожалуй, только в таком состоянии и можно решиться на этот путь, мне трудно поверить, что это произошло со мной. Я помню, как пересекала каждую границу, понимая, что в любой момент меня могут арестовать. Я тогда обращалась к Всевыш­нему не один раз и клялась самой себе, что если сумею спастись, то уже никогда в жизни не останусь безучастной к людям, попавшим в беду.

Абдул Малик, Москва, Россия:

Я попал в Россию из Белоруссии, а туда приехал в 2005 году, когда дома, в Бан­гладеш, у меня начались очень большие проблемы политического характера.

Я — активист левой партии «Авами лиг». Наша партия появилась давно, в 1971 году именно она стала политическим лидером войны за независимость, закончившейся выходом Бангладеш из состава Пакистана. Наши противники из «Джамаат-аль-Ислами», крупнейшей исламистской партии на субконтиненте, хотели меня убить.

У меня сохранились доказательства, документы о моих проблемах. Я показал их своему адвокату здесь, и сейчас она пытается мне помочь, в общем-то, уже очень сильно помогла. Я пишу письма в ООН, жду от них решения. Но если положительного решения не будет и если меня отправят обратно в Бангладеш — меня там убьют, точно убьют. Конечно, я переживаю — очень сильно боюсь попасть туда снова.

В Дакке, в нашей столице, я закончил медицинский институт, работал врачом. Мирные граждане относились ко мне очень хорошо, несмотря на политику, но для «Джамаат-аль-Ислами» я был помехой — возможно, как раз потому, что пользовался популярностью. В конце концов я понял, что в Бангладеш оставаться нельзя. Дорога моя началась в Индии — Бангладеш со всех сторон граничит с этой страной, и попасть туда было несложно, тем более что белорусского посольства в Бангладеш нет, а в Дели я мог получить визу. Но Индия находится слишком близко, и оставаться там тоже было опасно. Я пробыл в Дели около месяца, пока друзья помогали получить приглашение. Я сирота, никто мне помочь не мог, но в конце концов выручил один из руководителей нашей партии — он кого-то знал в Белоруссии и достал приглашение. В общем, можно сказать, что мне помогла партия.

«Дорога от родной деревни, расположенной к югу от Сахары, до Средиземного моря занимает от года до 5 лет. Добравшись до портового города, многие теряют бдительность.?Их высылают, и все приходится начинать заново»

В Белоруссии я оказался по-настоя­щему один — без друзей и знакомых. Снял гостиницу, познакомился с людьми из Азербайджана, которые поначалу помогли с работой. Не врачом, конечно: они занимались торговлей, и я тоже стал работать на рынке. Жил я в Гомеле, азербайджанцы, у которых я работал, устроили мне даже квартиру. Я было подумал, что на этом проблемы кончаются, что все начинает налаживаться, но потом потерял паспорт. Через некоторое время меня забрали во время проверки на рынке, и я попал в, как это называется, КПЗ. Это тюрьма, там сидит много тех, кто ждет депортации. Я все время просил написать в ООН или в Европейский суд, но они там, конечно, ничего не делали. Продержали меня три месяца, потом отправили в Москву, потому что ближайшее бангладешское посольство находится там. Просто купили мне билет на поезд и отправили. В купе нас было четверо — три пакистанца и я. Доехали до Москвы, вышли из поезда и разошлись — пакистанцы в одну сторону, я в другую. Я позвонил одному другу, афганцу, и поехал к нему на квартиру. Он пытался помочь, но буквально через две недели к нему рано утром пришла милиция и меня опять забрали. Суд приговорил меня к депортации, я подал апелляцию, и не одну, потом появился адвокат, и в конце концов меня из депортационного центра отпустили. Всего я там пробыл около года.

Вернуться в Бангладеш я по-прежнему не могу, у меня больше нет там связей, нет никого, кто бы помог. В Москве тоже плохо: иногда находится какая-то работа на два-три дня, иногда на рынке кому-нибудь помогу, вот сейчас недавно на почте работал — тоже деньги дают. Иногда денег не платят, но кормят. Вообще, на еду мне хватает, но комнату снять, конечно, невозможно, так что ночую я часто на вокзале. Пока я работал в Белоруссии, а я там пробыл два года, я разговаривал со всеми и выучил немного русский. В России я уже год и два месяца, правда, из них один год и 18 дней я провел в спецприемнике. Но я все равно хочу остаться жить здесь — на родину мне нельзя, я недавно звонил, справлялся. Люди меня там по-прежнему любят, но все говорят: ваших убивают, назад тебе нельзя никак.