Беглый русский

Вообще-то, он больше похож на морского волка — не то пирата, не то адмирала в отставке. Крупные черты лица в обрамлении усов и бороды, легко, точно на шарнирах, выезжающая вперед нижняя челюсть (идеальная подставка для трубки) и походка — собранная, упругая, чуть крадущаяся, выдающая в нем человека, который знает, что суша, как и палуба, имеет обыкновение периодически уходить из-под ног.

— Борис Ав-в-врамович, — представляется он на российский манер — с отчеством (от которого в Америке отвыкаешь), да еще напирая на непривычное «в», — и откуда-то снизу и сбоку стремительно вылетает огромная правая ручища, одинаково готовая как к рукопожатию, так и к апперкоту.

Он в темно-синей майке, простеньких бежевых брюках и больших очках. От него веет дальними странствиями, солеными брызгами, скрипом мачт и крепким запахом табака.

Потом, когда мы уже познакомимся и я окажусь в небольшой двухкомнатной квартире с видом на Гудзон, где он временно обитает, это первое мимолетное впечатление обрастет уликами и вещественными доказательствами. Бывший адвокат Кузнецов (ныне беглец и скиталец) покажет фотографии своего дома-фрегата в Барвихе (с настоящими пушками в пушечных портах, штурвалом, вантами, штагами и фок-мачтой, уходящей под небеса), расскажет про оставшуюся в нем уникальную коллекцию морского оружия (со старинными абордажными саблями и ружьями) и продемонстрирует темно-синий китель с именным значком подводника ВМФ из чистого золота за номером 14 («Тринадцатый, — с гордостью скажет он, — у бывшего командующего Тихоокеанским флотом адмирала Хмельнова»). Тогда-то мне и станет ясно, что тяга к флоту, к морским баталиям живет в нем с детства (из-за репрессированного деда его не приняли в Нахимовское училище) и что эта несостоявшаяся карьера, своего рода непрожитая жизнь, оставила на нем едва ли не больший след, чем десятилетия сыскной, а потом и адвокатской практики.

Но в нашу первую встречу, пожимая развернувшуюся для рукопожатия огромную пятерню, я еще удивляюсь несовпадению его внешности с моими книжно-киношными представлениями об облике успешного адвоката.

Фотографии: Лилии Идовой

Место и время той встречи он назначил с безапелляционностью заправского ньюйоркца. Пятница, восемь вечера, в «Самоваре». Этот легендарный русский ресторан в центре Манхэттена Кузнецов любил посещать и раньше — ужинал в нем во время кратких наездов из Москвы со своими именитыми клиентами. В новом статусе политэмигранта стал его завсегдатаем. «Раз или два в неделю обязательно тут бываю», — говорит он, распахивая дверь, и в следующую секунду уже стоит, галантно согнувшись над кистью очаровательной дежурной по залу, обнимается с владельцем — вездесущим Романом Капланом, неназойливо, но упрямо протискивается сквозь густую толчею у входа, точно собираясь взять барную стойку на абордаж.

— Если бы не уехал, сейчас бы сидел, — громко, перекрикивая шум, объявляет он, когда мы усаживаемся наконец на высоких табуретах и бармен Яша ставит перед ним бокальчик с джин-тоником, а сосед слева, молодой человек с круглым лицом и в круглых очочках, оторвавшись от блинов с красной икрой, косится на нас при этих словах с испуганным интересом. — Меня бы арестовали однозначно. Но у них задача была не просто меня посадить. Может быть, суд бы дал там условный срок, и меня выбросили бы из коллегии адвокатов, из адвокатуры вообще на этом основании. Им важно было убрать меня из этих процессов. Это процесс по убийству Кивилиди, где уши КГБ вовсю торчат. Второй процесс — это убийство Анны Политковской. Третий — бывшего руководителя фонда «Образованные медиа» Мананы Асламазян.

Я включаю диктофон.

— Но ведь формально вас обвиняют в разглашении государственной тайны в связи с совершенно другим делом — вашей защитой сенатора Чахмахчяна.

— Дичь. Просто дичь абсолютнейшая. И совершенно очевидно, что сведения не могут составлять государственную тайну, если в них содержится информация о нарушении прав человека и злоупотреблении должностных лиц. А это статья седьмая закона о гостайне. Там состава преступления близко быть не может. Кроме того, все это давным-давно рассекречено и лежит в уголовном деле.

— Тогда почему вы не остались, не стали доказывать это в суде? Ведь вы человек бывалый, вам такие наезды не впервой.

— Ну во-первых, я всем клиентам, когда возбуждается уголовное дело в России, в первую очередь советую линять. Некоторые из клиентов моего совета слушаются. А во-вторых, если к делу проявила интерес ФСБ, можно забыть о правосудии. Верховный суд сейчас — придаток генеральной прокуратуры. Произошла такая перемена! Люди вроде бы те же, а на самом деле — другие. Журналисты другие. Политики другие. Даже те демократы, которые были, — они другие…

В этом он имел возможность лишний раз убедиться после своей недавней открытой переписки с публицистом Юлией Латыниной, возмущенной тем, что в среде либеральной общественности в нем видят «мученика режима». (Тут следует оговориться, что сам Кузнецов к таковым себя категорически не относит.) Латынина считает, что раз он защищал не только действительно невинных (например, родственников погибших моряков «Курска»), но и «потенциально виновных» (например, зятя президента Карачаево-Черкессии Алия Каитова и того же Чахмахчяна), значит, играл с режимом в одну игру и теперь пусть сам выпутывается. В результате спор о чисто профессиональной, юридической стороне вопроса (что имел, а что не имел право делать адвокат, защищая своего клиента) был переведен в область общественно-политическую, в термины «свой — чужой», «враг — друг», «борец за справедливость — мерзавец», а то, что заключено между этих двух полюсов, — оттенки, в которых, собственно, и призван разбираться нормальный суд в правовом обществе, — вновь оказалось вынесенным за скобки.

Переписку эту Кузнецов прервал еще осенью, но след она, видимо, оставила глубокий. Он почти сразу поинтересовался, читал ли я ее, и немедленно (не в качестве назидания, а потому что уж очень самому нравилось) процитировал концовку своего первого письма: «и тогда, садясь на коня судебного репортажа, журналистского расследования, вы всегда будете попадать ногой в стремя, а… не в другое место». Эту фразу, сопровождаемую неизменным шкодливым смешком и восклицанием «Ух, и обиделась же она!», я в последующие два дня слышал от него еще раза четыре.

Ему вообще по душе такой грубоватый, барковский юмор, двусмысленные намеки, шуточки ниже пояса. Сказывается то ли дворовая закваска хулигана, то ли стивенсоновский дух пиратской вольницы. Он со смаком вспоминает, как еще в Магадане, не добившись от судьи перенесения даты слушания, находчиво принял пурген и сорвал заседание тем, что постоянно отлучался в уборную, в промежутках оглашая зал громкими «репликами» своего организма. Или как много позже, уже в Москве, вновь шокировал суд, предположив, что болезнь, под видом которой ответчик манкирует заседания, «связана исключительно с естественной физиологической реакцией организма на чувство страха».

А начиналось восхождение Бориса Кузнецова к вершинам адвокатской славы весьма прозаично — с поручения народного контроля Магаданской области. В 1989 году он приезжает в Москву добиваться правды для одной из своих подзащитных. Встречается с народным депутатом СССР Сергеем Белозерцевым, который помогает восстановить подзащитную в правах. Через Белозерцева знакомится и с другими членами Межрегиональной депутатской группы — Сахаровым, Ельциным, Собчаком, Поповым, Старовойтовой. Затем первый громкий процесс — по иску бывшего генерала КГБ Олега Калугина, лишенного звания и пенсии. Никто тогда не верил, что дело, в котором ответчиками выступали президент СССР, премьер-министр СССР и председатель всемогущего КГБ, может быть выиграно. Кузнецов тоже не очень верил. Но, как сам говорит, «мы с Калугиным выпили и решили попробовать».

В ельцинскую эпоху среди его клиентов все чаще начинают мелькать люди власти: первый вице-премьер и председатель Совета Федерации Владимир Шумейко, управляющий делами президента РФ Павел Бородин, министр внутренних дел Владимир Рушайло. Перечислять можно долго. Так же как и фамилии известных писателей, актеров и певцов, прибегавших к его услугам.

При Путине влиятельных и именитых клиентов у Кузнецова становится еще больше, но его известность в эти годы связана лишь с двумя громкими процессами: делом затонувшей подлодки «Курск», где он резко критикует официальное расследование обстоятельств катастрофы и представляет интересы членов семей подводников, и делом Игоря Сутягина, где он защищает ученого от обвинений ФСБ в шпионаже и разглашении сведений о военном потенциале. Из адвоката при власти он становится адвокатом в оппозиции: считает, что в обоих случаях решения выносились по звонку из высоких кабинетов. «После этих процессов у меня часто возникало желание оставить практику, — говорит Кузнецов в нашу вторую встречу, расхаживая по чужой квартире, среди чужой мебели, под пока еще чужим небом. — Мешали обязательства перед клиентами и необходимость содержать семью». Вынужденное бегство решило обе проблемы: клиенты остались в России, жена переезжать в Америку не захотела. «Она у меня очень красивая женщина, — вздыхает он. — Но не декабристка».

— А в какой момент вы окончательно поняли, что надо ехать?

— Представьте: я нахожусь в Тверском суде, который должен определить, есть ли в моих действиях состав преступления. Тут звонит мой адвокат Миша Ботвинкин и говорит: группа захвата у офиса. Группа захвата ФСБ. Потом, видимо, кто-то из них сообразил, что я не в офисе, а в суде, и машина появилась там. И вот я вижу: ребята в черной униформе с надписью «ФСБ» выходят покурить. Лето было, июль месяц. И понимаю, что, если сейчас суд вынесет решение, меня тут же задержат. Я заявляю отвод судье — для этого были все основания. И возвращаюсь домой с твердым решением рвать когти немедленно.

— И как это происходило?

— Я сделал очень просто. За мной следили три машины. Одна стояла у дачи прямо. У поворота к нам, там единственный выход. Вторая машина — на перекрестке в районе шлагбаума. А третья машина — при выезде на Рублевку с моей дороги. И я вызываю в десять вечера троих клиентов, которые приезжают на больших черных машинах, о чем-то там со мной говорят и тут же уезжают. Нанятый мной человек, который вел контрнаблюдение, сообщает: ушла одна машина. Ушла вторая машина. Осталась только на выезде на Рублевку. Я везде гашу свет, ложусь спать. Дома тишина. Беру чемоданчик в три часа ночи. На соседний участок. Там стоит уже вызванный мной человек на машине. И меня вывозит. Вывозит не на Рублевку, а на Подушкинское шоссе, оттуда на Кольцевую, с Кольцевой на Киевское шоссе и напрямую на Украину.

— Просто детективная история.

— Так и есть. Жена не знала ничего. Я ей просто сказал: собери, у меня командировка. Конечно, был риск, что задержат на границе. И паспорт мой, действительно, задержали на полчаса. Ситуация была такая: я предъявляю свой паспорт, и тот, кто меня везет, предъявляет свой. Ему возвращают тут же. А мне говорят: «Идите в машину». И слышу: «Ва-ася!» Там прибегает какой-то лейтенант, начинает разбираться. Но, видимо, ни с кем они не могли связаться. Никакого распоряжения о моем аресте быть не могло, потому что дела уголовного нет. Стоял, наверное, какой-то флажок — сторожевик так называемый. Но, видимо, сторожевик: сообщить о пересечении границы. И вот они сообщили. И пропустили.

— Говорят, вы вывезли 300 гигабайт компромата.

— Неправда. Я вывез ноутбук и жесткий диск со своего стационарного компьютера, на котором хранилось 300 гигабайт информации. Был там и компромат. Кстати, на ноутбуке стояла программа, которая предусматривала полное уничтожение всего содержимого нажатием одной кнопки. А что касается жесткого диска, то его можно было только двумя способами уничтожить. Один — привязать к нему гранату. Но я посчитал, что это круто было бы. А второй — у меня стояла банка, железная коробка с концентрированной азотной кислотой. Жесткий диск я наглухо закрыл в склянке и опустил в коробку с кислотой. Если что-то меня задерживало, то разбивается склянка и уничтожается содержимое диска. Я все это выбросил, естественно, как только границу пересек.

По меркам новых американцев, жизнь Бориса Кузнецова устроена совсем не плохо. Материально он, по его словам, обеспечен. В его распоряжении квартира знакомых в давно и хорошо обжитом российскими эмигрантами районе Нью-Джерси. В двух шагах от дома — спортзал, куда — к удивлению местных качков и ужасу своего диабета — он ходит каждое утро как на работу. Рядом русский магазин, где продается «отличная закусь» — вкуснейшие малосольные огурцы и ностальгическая «тушенка». Во время нашей второй встречи у него дома он вскрыл одну банку консервным ножом и, черпая оттуда ложкой, в несколько минут, причмокивая от удовольствия, проглотил все содержимое. Это было особенно эффектно, учитывая, что на столе стояли красная и черная икра, пиалы с фруктами, ананас и восемь видов различных напитков. «Снимите меня на фоне этого изобилия, — попросил он фотографа. — Пусть они там видят, что я ни в чем не нуждаюсь».

«Снимите меня на фоне этого изобилия, — попросил Борис Кузнецов фотографа. — Пусть они там видят, что я ни в чем не нуждаюсь»

И все же «не нуждается» он здесь в значительно большем количестве вещей, чем в Москве. Нет повара, уборщицы, водителя. Нет машины, ему еще только предстоит сдать на права. Он сам стирает белье. Невозможно пригласить друзей на дачу. Снять с полки любимую книгу. Выйти с сигаретой и утренней чашкой привычного еще с советской поры растворимого кофе на террасу. В лучшем случае — на балкон. Однако нельзя сказать, чтобы его это угнетало.

Он пишет книгу воспоминаний и одержимо занимается языком. «Английский я учил два года в школе, поэтому изъясняюсь на нем совершенно свободно», — дежурно шутит Кузнецов. И тут же всерьез добавляет, что к осени будет владеть им лучше меня, поскольку еще не было в его жизни задачи, которую бы он, поставив перед собой, не выполнил.

— Я себе сказал: Боба, начинается другая жизнь. Как у тебя закончилась жизнь в розыске и начинается в адвокатуре, так у тебя закончилась жизнь в России и начинается за рубежом.

— Вы допускаете хотя бы какие-то обстоятельства, при которых могли бы вернуться?

— Да. Когда отменят приговор по делу Сутягина, а тех, кто его сажал, посадят вместо него. Когда возобновят дело «Курска», а те, кто его расследовал, давал указания, фальсифицировал материалы, сядут если не в тюрьму, то хотя бы на скамью подсудимых. Моя судьба меня волнует меньше. Я человек устроенный. То есть я человек, который очень легко адаптируется. Вы же видите, как я здесь замечательно себя чувствую. И физически, и морально.

— Смена президента в России может как-то повлиять конкретно на вашу ситуацию и на положение с судами в целом?

— Сомневаюсь. Сейчас в России двоевластие. Страна имеет две головы. Знаете, я однажды прочитал где-то, как Николай Второй в 1905 или 1906 году был на Черноморском флоте и объезжал на катере строй кораблей. Сошел на одну подводную лодку, где экипаж был выстроен. Спросил у адмирала, который его сопровождал, командующего флотом (возможно, даже Колчака): «Скажите-ка мне, что такое двуглавый орел?» Тот замялся. Обратился к офицерам. Они тоже все… Тут один матрос в строю вертится, обратил на себя внимание. Царь подходит к нему и говорит: «Ты, братец, знаешь, что такое двуглавый орел?» «Так точно, ваше императорское величество». — «Ну так скажи». — «Урод, ваше императорское величество». Примерно такая же ситуация сейчас происходит в России. Это уродство. Самое настоящее уродство. Когда две ветви власти заранее обречены на борьбу внутри себя.

— Вы не боитесь?

— Вообще у меня чувство страха имеет такую особенность, что я сначала что-то делаю, а потом начинаю этого бояться. И потом, ну что они здесь мне могут сделать? Самое страшное — убить. Зачем меня убивать? Я не их человек. Я им сейчас не опасен.

Кузнецов действительно не подходит ни под один из стереотипов эмигранта путинской поры: не мученик, не опальный олигарх, не лидер оппозиции и до недавнего времени не оппозиционер даже. Он частное лицо, citizen K, и выбрал эмиграцию, исходя из мотивов, которые мы по привычке продолжаем считать «низменными», — соображений личной безопасности. Что вовсе не отменяет главного: его неверия в возможность нынешнего российского суда вынести решение на основе предъявляемых ему фактов, а не под давлением властей. Человек по сути азартный и рисковый, Кузнецов посчитал, что шансы что-либо государству доказать в данном случае настолько малы, что не стоят никакого риска.

Впрочем, он уцелел явно не для того, чтобы оплакивать прошлое. Контур его судьбы еще предстоит дорисовывать. Несостоявшийся моряк, он может стать и адмиралом, и пиратом. Ясно одно: пока у Кузнецова голова на плечах — он будет искать на нее приключений.

Российские политэмигранты 2007/2008