Баран с поэзией

Случилась эта комическая история с элементами романтизма и позора где-то за год до путча. В ту пору мы с однокурсниками шерстили Европу с нашим дипломным спектаклем «Клоп», хотя ГИТИС четыре года как был окончен. Жанр постановки определялся как фолк-опера. Европе очень нравились наши антипрофессиональные песни и пляски с нэпмановским антуражем и прущей изо всех дыр молодецкой энергетикой. Франция сменялась Германией, Бельгия – Швейцарией, Италия – опять Францией. Или Германией. На родину заезжали эпизодически, во всем заграничном, чтобы порепетировать без изнурения да раздать близким валютных подарков. Были мы талантливы и беззаботны, как жаворонки... A когда ты легок и светел, девушки весьма охотно пускаются в общение с тобой, даже если ты довольно женатый артист.

В то время я присматривался к одной девятнадцатилетней девушке, работавшей у нас по костюмерной линии. За рубеж из экономии ее не брали, и свой интерес к ней я мог проявлять в краткие репетиционные периоды. A проявлять, должен вас уверить, очень даже было к чему. Это был тот редкий случай, когда космическая удаленность от каких бы то ни было культурных накоплений человечества не имела никакого значения. Зажигательную, но краткосрочную нашу дружбу предопределило стихотворение «Жираф», прочитанное ей в закулисном полумраке, где я в офицерских сапогах дожидался своего выхода. Кроме беспроигрышного Гумилева мною была дальновидно припасена бутылка легендарного «Aмаретто диссароне». Что, казалось бы, нужно еще? Малость – нейтральная жилплощадь.

За квартирмейстерской помощью я обратился к другу детства со второго класса Ивану. A мерзавец, надо отметить, подобные авантюры всегда энергично поддерживал. Известный меценат всякой распущенности.

– О чем речь, старик, у меня сейчас как раз предки на дачу съехали. Так что занимайся. Вот ключи, а я у Сабликовых переночую.

A жили мы с Ваней с того же второго класса, пока не обзавелись женами, в одном доме: я – на первом этаже, Ваня – на двенадцатом. Днем мы вместе сходили на уступаемую квартиру, где мой товарищ с помощью телефонного звонка снял ее с вневедомственной охраны и дал мне ряд указаний по бытовой части.

Не вдаваясь в лишние детали, сообщу, что рандеву удалось. Я блеснул разнообразными мастерствами, в том числе кулинарным: весьма удачно запек баранью ногу с курагой. На балконе под ночным летним небом приоткрыл девушке волшебный мир русской поэзии: читал Блока, Мандельштама и Георгия Иванова.

Утром, в начале десятого, раздался звонок в дверь. «Что-то Ваня рановато приперся», – с досадой подумал я и пошел открывать, отнесшись к своему внешнему виду более чем небрежно. За дверью стояли три милиционера.

– Здрасте, – козырнул старший с ржавыми усами, – у вас сигнализация сработала.

– A почему она сработала, – я подпустил в голос недовольства, – если вчера квартира с охраны была снята?

– Ну, понимаете, так иногда случается, – оправдывался сержант, – при передаче дежурства. Тумблер, наверно, по ошибке включили. Извините, такое бывает.

– Внимательней надо быть, – примирительно заметил я и хотел закрыть дверь.

– Извините, – прервал мое движение милиционер, – разрешите на документики взглянуть. Надо же выезд оформлять.

Я выношу паспорт, а сам внутренне скукоживаюсь. Казалось, минут сорок он изучал документ. Наконец закрыл и протянул мне. Нутро расправилось.

– Еще раз извините. До свидания.

Усатый повернулся, сделал пару шагов и притормозил. По его спине я увидел, как в милицейских мозгах сработал шагово-релейный механизм.

– Минуточку, вы же прописаны в квартире номер два. A это, – он посмотрел на дверь, – восьмидесятая...

Я долго объяснял им ситуацию «как мужик мужикам», рассказывал про дружбу со второго класса, пытался по телефону найти нашего мецената, они все понимали, но просили понять и их.

Следующий эпизод дал мне представление о том, что чувствовала Мария Стюарт, когда ее вели к эшафоту.

Вообразите. Прямо напротив родного подъезда стоит милицейский «уазик». Справа и слева – две лавки, на которых порядка семи домовых старух бурно обсуждают возможные причины приезда милиции. Всех их я великолепно знаю, а они меня – еще лучше, вот уже как лет двадцать.

Когда три милиционера вывели участников поэтического семинара, старушечий гомон превратился в густую тишину. Я двигался в ней к воронку, как в киселе, на чужих ногах, а в голове крутился бредовый вопрос: «Здороваться или нет? Здороваться или нет?..»

Ваня вызволил нас из отделения только часам к шести вечера. Не исключено, что тоже давал какие-то упоительные уроки.

Может, интересно знать, как была запечена та баранья нога? Да просто. Нашпиговал ее курагой, посолил, обложил луком, обмотал фольгой, сунул в духовку. И повел девушку на балкон читать «Художник нам изобразил глубокий обморок сирени...»