Арс-Пегас: «Наша жизнь не только из щеночков и блинчиков состоит, но вот, к сожалению, и из спецопераций»

Про детство

Я вырос внутри Садового кольца. Отец — писатель, а мать — редактор. Дмитрий Быков, Пелевин и Лукьяненко приходили к нам в гости, один раз я видел Гарри Гаррисона. Игорь Иртеньев в недалеком 2003 году подарил  мне книжку свою и подписал: «Арсений, не пей, не кури, занимайся спортом, а главное — поменьше смотри телевизор». Кир Булычёв, когда мы с папой были у него в гостях, даже надел мне на голову пожарный шлем, он их коллекционировал. Отец был учеником и литературным агентом Стругацкого. Несколько раз я сидел и пил чай с Борисом Натановичем, но в основном, это превращалось в восторженный монолог с моей стороны о том, как я люблю его книжки. Сложно говорить о  каком-то контакте, между нами была пропасть: он был уже совсем пожилой человек, а я совсем юнец. Счастье, что я просто смог сказать ему спасибо лично.

Самое главное убеждение, которое я вынес из детства — это будет очень пошло и банально звучать, но — мир очень разный.

Есть точка, где детство закончилось. В 11-м классе умер любимый учитель по экономике. Тогда случились мои первые сознательные похороны. Школа ещё не закончилась, но это была куда более резкая пощёчина, чем эти условные архетипы: вот последний звонок – школа кончилась, взрослая жизнь началась.

Про Литинститут и юрфак

В Литинститут я не пошел, мне он не понравился. В 16 лет я почитал там стихи, вышла какая-то девочка, классическая филологиня, и начала: «Ну, юношам вашего возраста свойственно писать о любви и смерти..». И как бы всё, такой тотальный facepalm, я понял, что, если я поступлю в Литинститут, я пять лет буду слушать вот эту пургу про то, что юношам моего возраста свойственно писать о том-то и о том-то…… Вывод был сделан, конечно, не по одному семинару, я ходил на лекции, общался с людьми. Я сам себе с усами. Мои учителя — это Бродский, Маяковский, Губанов, Евтушенко, Рождественский, Быков. Я читал их, я ходил на их концерты. Не Бродского, конечно, но Быкова и Родионова. И это куда ценнее, чем все эти семинары в пыльных аудиториях. 

Мне хотелось стать адвокатом, и я пошел на юрфак. В процессе обучения понял, что шансы спасти хороших людей от тюрьмы в нашей стране стремятся к нулю. Если во второй половине девяностых ещё была какая-то состязательность процесса, то путинская действительность, то, что мы имеем, грубо говоря, последние 15 лет, убила судебную систему на корню. Судов у нас нет, оправдательных приговоров тоже практически нет. И как это ни печально, я не хотел быть матерью Терезой, бросаться на баррикады, как Стас Маркелов  — замечательный адвокат, мир его праху. Такие адвокаты должны быть, но я не могу, у меня всё-таки другое, как мне кажется, предназначение.

Про проблемы с законом

Я был ярым антифашистом, и ко мне часто наведывались и звонили сотрудники Центра «Э» (управление по Противодействию Экстремизму – прим. БГ). На меня пытались повесить поджег приёмной Рашида Нургалиева. Спасло только то, что в день поджега у меня был квартирник, и куча людей меня видела, было видео, аудио, фотографии. Ну, и я был непоколебим. Я прочитал достаточно много литературы и знал, как себя вести. Конечно, не очень приятно и, мягко говоря, волнительно, когда подобное происходит, но силовики все очень типовые: работают и мыслят исключительно схемами, алгоритмами. Если в тебе есть стержень, с ними не так уж сложно.

Меня задерживали за якобы несанкционированный антифашистский митинг в 2008 году. В постановлении суда было написано: «Шёл в колонне и выкрикивал антифашистские лозунги». За это с меня взяли штраф 500 рублей. В стране, победившей фашизм, выкрикивание антифашистских лозунгов — правонарушение, пусть и административное.

На самом деле, никакой колонны не было и никаких лозунгов тоже. Я просто стоял у памятника, ко мне подошли, взяли под белы рученьки, а когда я потребовал объяснить мое задержание, меня потащили в автобус. Ну, и классический приём ОМОНа: перед тем, как ввести тебя в дверь автозака, тебя ударяют башкой о кузов, чтобы ты был послушнее. 

Про работу в ФСБ 

Через год после задержания, когда я заканчивал юрфак, мне позвонили из ФСБ. Может, это был стандартный обзвон, нужны были кадры. Сказали, что, мол, могут предложить хорошую работу: «Не хотели бы вы служить Федеральной службе безопасности?». Я отказался. Голос на другом конце трубки удивился: «Но почему? Это же так интересно и прибыльно! Вы подумайте, мы вам перезвоним».

Про «басманное правосудие»

Юридическую практику я проходил в Басманном суде, стажировался у судьи Карпова, очень классный дядька. Был на многих процессах, которые он вел. И Карпов производил впечатление честного и принципиального судьи. А когда был то ли второй процесс Ходорковского, то ли Болотное дело (Артур Карпов — один из судей Болотного дела, участвовал также в процессе по делу Магнитского и ЮКОСА — прим. БГ), он там прогнулся. Меня расстроило, что система ломает таких людей. Не то чтобы ломает, но понятно, что если бы он пошёл на принцип, то всё бы потерял. Мне печально, что люди теперь думают: «Вот этот Карпов — гнида последняя, отброс». А на самом деле, он нормальный мужик и судил до этого справедливо, просто он не готов на жертвы. И его нельзя за это осуждать. Я его запомнил хорошим судьёй, не карикатурным, как в программе «Час суда», а настоящим. 

Про призвание 

На четвёртом курсе я написал стихотворение «Просто», после него я понял, что поэзия — это навсегда.  Я ехал по синей ветке метро, и это стихотворение просто на меня напало — только успевал записывать строки. Мне открылся «колодец наверх», как его называл Егор Летов.

Про славу и тщеславие

Четыре года назад я шёл ночью по улице, и какой-то взрослый дядька с другой стороны начал мне кричать: «Спасибо вам за ваше творчество». Было поздно, я торопился куда-то, кивнул ему и побежал дальше.

У меня с собой всегда есть книжки, и если меня узнают, я дарю одну. Как-то со мной в маршрутке ехал парень и всю дорогу на меня смотрел. Я решил, что это «бычка» обычная. Он ко мне подсел. Думаю: «Ну вот, сейчас понесется». А он говорит: «А ты Арс-Пегас?». Да. «Ну надо же, я не думал, что ты ездишь в маршрутке!». Похожая ситуация была в метро: мужик конкретно за тридцатник, очень нехорошего, потрепанного вида смотрел-смотрел на меня. Я думал уже в другой вагон перейти. Он подсел и, говорит: «Я тебя узнал. Ты Арс-Пегас». Это очень приятно, такие моменты греют и заряжают. 

Недавно прислали мне фотографию, где на небоскребе Манхеттена нацарапано моё стихотворение. Присылают видео с концертов, где люди собираются и читают мои стихи. У нас такое время, что то, что не существовало ещё тридцать секунд назад даже в твоей голове, через несколько минут появляется уже на другом конце земли, вторгается в глаза и уши сотен людей. Как говорил Бродский в своей Нобелевской лекции, когда поэт пишет стихотворение, он не знает, куда его заведёт рифма, и порой его может завести рифма туда, где ещё вообще ни один из людей не бывал. Наше время уникально тем, что ты вот написал стихотворение и не знаешь, куда оно отправится.

Но вообще, самое главное — быть нужным людям. Когда твои стихи цитируют, когда ты видишь, что стоят люди и шепчут за тобой твои строчки — это слава, а когда ты хочешь, чтобы под этими строчками обязательно стояло твоё имя — вот это уже тщеславие. Я хочу стать народным поэтом, пусть не будут знать, что это Арс-Пегас, гори оно синем пламенем! Пусть просто эти строчки будут жить.

Про жесть и шутки

Я не думаю, что шутовской образ, которым окружено моё творчество — это излишняя мишура. Начиная выступления с каламбуров и шуточек, я заканчиваю жесткими стихами про Норд-Ост, про Беслан, про то, что нужно не молчать, про борьбу. С шуток и побасёночек мы переходим в реальный мир. Бывает выходишь, читаешь порой совсем низменные стихи, с матершинкой и прочее, все прям кайфуют, ржут и превращаются в одно сплошное ухо, тогда я обрушиваюсь с этим реальным миром: многие бывали недовольны, но у них отпечатывалось, что наша жизнь не только из щеночков и блинчиков состоит, но вот, к сожалению, и из спецопераций.

Думаю, что люди, интересующиеся моим творчеством, не смолчат, когда их будут притеснять, обижать, нарушать их права. Это прозвучит громко, пафосно, с вызовом, но я учу своего зрителя не молчать, думать, чувствовать, сопереживать. Это основная задача моего творчества. И, конечно,смотреть с улыбкой на себя и на мир вокруг. Не задирать нос к верху.

Про Москву

Я очень люблю Москву, но люто ненавижу гламур. У меня был знакомый гламурный фотограф, и он меня таскал с собой по всяким гламурным тусовкам. Говорил: «Арс, я уверен, тебя это вдохновит на стихи». Вдохновило — он во мне  классовую ненависть пробудил! 

«С яростью вошедшей под ноготь раскалённой булавки я ненавижу гламурную Москву». Это продолжение мотивов Маяковского

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ... буду
подавать ананасную воду!

Хотя я совершенно не разделяю концепции классовой ненависти, для меня коммунист равно фашист, потому что я не вижу разницы между ненавистью за расу или ненавистью за класс. Ненависть — это априори очень плохо. Что касается всей этой гламурщины, то здесь дело даже не в классе, а в воспитании. Я против такого воспитания и такой эстетики. Это мерзко. Моё стихотворение «Цветик-семицветик» как раз про это.

Про место в литературе

Я собираю тусовку вокруг себя. Моя тусовка — ЛитПон (Литературный понедельник у Арс-Пегаса – прим. Ред.). Я провожу их с 2009 года. Это помощь не только молодым и талантливым поэтам, но и зрителям, блуждающим в информационном море.

По отношению к литературе до меня, я — продолжатель. Не опровержитель и не соперник. Строго по Бродскому, поэт — это проводник языка. Даже, наверное, не проводник, а инструмент. То есть поэты, которые считают, что язык — это их инструмент, обольщаются. Это они — инструменты языка.

Большую роль в моём становлении как поэта сыграл Дмитрий Быков. Я присылал ему свои стихи, он прочитал и громко о них отозвался. Для шестнадцатилетнего парнишки это было, как будто меня обсыпали с головы до ног золотом. Думаю, ему правда понравилось, потому что Быков слова лишнего не скажет, скорее удавится, чем кого-то незаслуженно похвалит. Несколько раз он ходил на мои вечера.

Какое место я занимаю в современной литературе решит время. Видимо, не последнее, вряд ли первое. Оно просто есть.

«Идёт в саду поэзии прополка, я самый крупный и назойливый сорняк». Это продолжение идеи Гейне, который сказал: «Однажды мир треснул пополам, и трещина прошла по сердцу поэта». Поэт он всегда немножечко не здесь, он всегда немножечко неуместен — такой сорняк, выскочка.

Я питаюсь людским вниманием, и в школе меня постоянно выгоняли из класса, потому что я перетягивал на себя внимание с преподавателя. Но я очень самоироничен, я прекрасно вижу свои недостатки и их высмеиваю.