Антизаяц

Иллюстрация: Мария Краснова-Шабаева

В редакции некоего элегантного журнала мне заказали материал о том, что общественный транспорт должен в самом скором времени умереть. Как (якобы) во всем мире. «Конечно, — сказали мне, — пусть пылит меж кукурузных полей школьный автобус в штате Айдахо, однако гиперполис не место для благотворительности. Общественный транспорт мешает личному, не выполняет функций скоростной доставки, затрудняет маневры индивидуалов — следовательно, должен исчезнуть».

Должен умереть последний троллейбус, первый трамвай. Самая озорная редакционная девушка (сотрудница того плюшевого журнала) поспешила порадовать аудиторию милой историей.

Мол-де, только сегодня на своем Mini Cooper соревновалась она с троллейбусом (жестяным ящиком, фаршированным обывателями), и с трудом обогнала его, и так умело подрезала, что ящик содрогнулся! «Ах, что подумал обо мне водитель!» — лукаво воскликнула шалунья.

Печальный белорусский гастарбайтер, усталый наемник, вряд ли что-нибудь особенное подумал о нашей героине — мало ли он видал неумелых автомобильных менад. Другое дело пассажиры троллейбуса. Уж они-то и правда подумали.

Задание показалось мне глупым, но сама постановка вопроса заинтересовала. Если действительно (хоть когда) умрет общественный транспорт, погибнет обширнейшая культура, целый социальный пласт. Автобус, троллейбус, трамвай 60-х, 70-х, 80-х и прочая годов — господь мой, это же передвижная будка гласности, коммунальная квартира на колесах, наиболее интересная для наблюдений общественная площадка. Всякая одновозрастная со мной дама как главный этап своей жизни числит тот миг, когда первый раз в автобусе ей сказали не «Девушка, передайте (билетик, деньги)», а «Женщина, передайте». Юнцы с длинными волосами в 70-е годы садились в автобус, заранее готовые на мученичество: их называли «девушками» с особым удовольствием. Сорокалетние матроны в общественном транспорте всегда могли найти скромный выход накопившейся ненависти — всякий раз, когда их стесняли, можно было подать несколько неприятных реплик, а потом сказать: «Не нравится — ездите на такси!» Это архаичное противопоставление общественного и личного — да где ж еще, кроме как в автобусе, можно по нынешним временам полакомиться таким древним, игрушечным конфликтом?

Есть ли вообще более социально откровенное местечко? «Заблудившийся автобус» — вот какую пьесу имеет смысл написать. По Гольяново блуждает автобус, в салоне домохозяйка тридцати годов, сорокалетняя бухгалтерша, молодая девица в пятнистой куртке с недовольным выражением пустенького милого личика. Тихо лепит жвачку на поручень. А рядом — Ашот Газарян, владелец нескольких киосков у метро «Щелковская», студент приличного вуза (очень хороший телефон, эспаньолка, презрение), толстый охранник супермаркета «Перекресток» Владимир Иванович Первач и юный голодный расист Даниил по кличке Рыло. И запустить эту команду в лесной массив Лосиный Остров.

Впрочем, если общественный транспорт еще не умер, то один пассажир общественного транспорта умер точно. И этот пассажир — я. Дело в том, что в моем окраинном районе все троллейбусы и автобусы с недавнего времени оснащены устройством «Антизаяц». Это устройство также можно назвать «Анти-Пищикова». Это обязательный вход с передней площадки через некий невеликий турникет. Я в этот турникет не всякий раз помещаюсь. Во-первых, толстовата. Во-вторых, глуповата. Нужно, стремительно засунув карточку в автомат, стремительно пройти, а я все как-то не могу улучить тот чудесный момент, когда турникет наиболее распахнут, а вход наиболее доступен. Это обстоятельство делает посадку в троллейбус чересчур личным, интимным делом. То есть нужно улыбаться, делать выражение лица, что-то объяснительное бормотать. Или, презирая врага, молча, с надменной улыбкой (как Байрон) идти на железяку в атаку. Получается, что я более, нежели кто-нибудь еще, ощущаю этот транспорт именно общественным, публичным. Чувствую его коммунальную основу, становлюсь комическим персонажем, полноправным членом транспортного братства.

Не всякий день видишь себя Коломбиной.

Поэтому мне пришлось отказаться от того, что я более всего люблю, — от самого нерва, от самой гущи публичной жизни. Я больше никогда не услышу здорового гольяновского скандала, который нарастает постепенно, исподволь, а при подъезде к метро, к великому магазину «Эльдорадо», наконец приобретает драматургию, интригу, звук.

Последний раз скандалили пожилой инженер и дама в теле. Инженер кричал, потрясая старенькой трубкой: «Я звоню 02!», а дама отвечала с неумолимой жестокостью: «Звони, звонило! Сейчас менты на вертолете прилетят и тебе харю набьют за ложный вызов».

А теперь лишена я главной дороги, и будут тянуться передо мной кривые окольные тропы. До самого Великого курдского вокзала езжу я теперь на кавказских раздолбанных «шестерках» — терпеливых ишаках Великого щелкового пути.

Впрочем, согласитесь, смерть одного пассажира много лучше, чем смерть всего московского общественного транспорта.