Аллчность

Я влюбился в нее сразу, с первого взгляда и с первого звука. Нежно, страстно и бесповоротно. В присутствии жены, русской женщины Ларисы, и еще ста человек, нелепо забредших в тот вечер на какой-то сборный концерт в Центральный Дом культуры железнодорожников. Концерт был жухлый и ленивый, тоскливый и клонивший в сон, пока в череде неведомых артистов на сцене не появилась девица, рыжая и патлатая. "Посидим, поокаем" - называлась ее песня. И, едва спела девица свой первый куплет, я восторженно ойкнул. Ничего подобного на нашей эстраде я еще не слышал. Казалось, в горле этой рыжей квартировал большой оркестр, потому что ее голос то флейтой улетал к колосникам, то грохотал простуженной валторной, то накрывал полупустынный зал волной могучего органа.

- Кто это? - изумленно переспросил я у русской женщины Ларисы.

- Какая-то Пугачева. Aлла, - вспомнила русская женщина.

Я шел домой восторженный и тихий. В моем сердце колыхалась любовь.

A потом была Болгария и "Aрлекино". И этот смех, и эти слезы шута у трона королей. "Кто это?" - спрашивали миллионы изумленных телезрителей Советского Союза. "Какая-то Aлла Пугачева", - отвечали восхищенные другие. И русская женщина Лариса немного успокоилась. Потому что в своей любви к Aлле я стал не одинок. Все население необъятной Родины, 250 миллионов мужчин и женщин, моряков-подводников, космонавтов и шахтеров, ивановских ткачих, школьниц Нарьян-Мара и тружениц хлопковых зарослей Таджикистана полюбили это патлатое диво сразу и навсегда. Глубоко и необъятно. Со всей неуемной страстью своей русской, хохлятской, калмыкской и даже бурятской души. И эта всенародная любовь была сильнее, ярче и добрее нашей любви к самому святому - к Коммунистической партии, советскому правительству и лично дорогому Леониду Ильичу Брежневу. Так обожали только Гагарина. Но тот пел хуже.

Тридцать лет царствует на нашей эстраде женщина, которая поет, и тридцать лет я тихо лелеял в стареющем сердце чувство, зачатое в ЦДКЖ. Господи, как же понимал я того бедолагу-художника, который продал свой дом, как хотел лететь к ней хотя бы с одним крылом, плыть одиноким айсбергом, пряча все свои печали неразделенной любви под синею водой. Но нет, никогда, ни словом, ни жестом не выдал я Aлле Борисовне своих чувств. Только смотрел на нее вблизи, у телевизора, и радостно внимал. И когда она сказала: "Устала Aлла" - сердце мое содрогнулось. Я простил ей все: и брачный мезальянс, и тот "Линкольн" безумный, и то, что свой могучий голос давно сменила на речитатив. Потому что если столько лет отдавать голос народу, что останется самой?

И знаете, захотелось поговорить с ней. Просто вот так сесть за стол и посмотреть в усталые глаза немолодой уже женщины. А потому как теперь у каждого завода стеклотары имеются свои пресс-секретари, отправил я факс в обширную пресс-службу Пугачевой: мол, так вот и так, дорогая Aлла Борисовна, нежно люблю вас уже тридцать лет, на взаимность даже не надеюсь, а хочу просто побеседовать с вами. Не утомились ли столько лет тащить на себе эстрадный воз, наводить порядок в склочном семействе, кого-то казнить, а кого-то миловать и куда, вообще, подевались хорошие песни?

Через два месяца мне позвонили: "Пришлите ваши материалы. Aлла Борисовна хочет составить мнение о том, кто будет ее интервьюировать". И это правильно. Не каждого допустят до богини, тут нужно легкое, небесное перо. Быть может, это место для меня? Короче, отправил я им несколько заметок и замер в ожидании приглашения. Ждал месяца три: вначале с восторгом, потом с нетерпением, потом в сомненьях к собственным трудам. Наконец, преодолев робость, позвонил в пресс-службу примадонны.

- Мне бы Николая Степанова, пресс-секретаря Aллы Борисовны.

- Это я, - лениво и вальяжно ответила трубка.

- Коля, вот уже полгода ждем. A от вас ни ответа, ни привета.

- Вам что, неизвестно, как она ненавидит журналистов? Терпеть не может. Другие вон по году ждут, а вам полгода показалось мало. Да и о чем ей с вами говорить? Все, что хотела, она уже сказала в песнях.

- Я слышал. Но мне и говорить особенно не надо. Так, пару дней посидеть в сторонке, посмотреть ее в трудах и в жизни, увидеть божество и умереть.

Трубка задышала - глубоко и заинтересованно.

- Посидеть несколько дней возле Aллы Борисовны можно на коммерческих условиях, - так мне сказала трубка.

- Да что вы, Коля! Мы денег не берем, - горячо обиделся я. - За кого вы нас принимаете!

Трубка глухо рассмеялась.

- Вы не поняли. Это мы берем.

- Сколько? - в отчаяньи вскрикнул я. A вы бы не вскричали? Мне стало больно. Ибо нельзя измерить в деньгах тридцатилетнюю любовь.

- Полтинник вас устроит?

- Сколько? - спросил я умирая.

- Пятьдесят тысяч долларов. Меньше не берем.

Трубка выпала из моих рук и с грохотом упала на рычаг. Сердце на какой-то миг остановилось, и любовь к богине умерла. А мадам Брошкину любить не получается.