Александр Пятигорский

Фотографии: Татьяна Лешкина

В тринадцать лет я начал писать трактат «О происхождении религий». Настрочил страниц пятнадцать в школьной тетрадке, а тетрадку тут же потерял. Разумеется, идея такого трактата может прийти в голову только подростку — вдобавок самонадеянному и плохо воспитанному. Сама идея, я бы сказал, изначально детская. Из всего текста я помню лишь одну фразу: «Понять происхождение религий очень трудно или невозможно, но можно что-нибудь об этом выдумать». Думаю, что это была единственная осмысленная фраза на все пятнадцать страниц.

Во мне с ранних лет жило глубокое недоверие к любой национальной приверженности. Серьезная национальная приверженность, идущая от убеждения, сильно увеличивает врожденный идиотизм любого среднего человека.

Многие вещи я понимаю с опозданием. Такова моя индивидуальная особенность. Она мне мешает и помогает одновременно, причем как в философии, так и в частной жизни. С такими особенностями своей личности необходимо считаться, что еще не значит — делать на них скидку. С одной стороны, эта замедленность приводит к тому, что ты осознаешь действительность медленней, чем она меняется. Но с другой стороны, та же замедленность твоей мыслительной реакции на меняющееся действительное положение вещей помогает более тщательной интеллектуальной проработке воспринимаемых тобой событий мира и твоего отношения к этим событиям.

В моем решении заняться индологией большую роль играло юношеское тщеславие. Хотелось заняться чем-то экзотическим. Это был романтизм и эгоцентризм молодого человека. Однако в Индии для меня заключалось нечто большее, чем просто этнос, язык и культура. Какой-то особый, свойственный только этой стране, подход к жизни как к чему-то бесконечно менее важному, чем Мудрость, Высшее Зна­ние, — хотя бы о той же жизни. Боюсь, что если бы я жил в Индии, я бы не смог заниматься индологией просто потому, что действительность этой страны так захватывает, что заниматься ею как ученому безумно трудно. И уве­рен, что если русский культурный человек хочет составить себе представление о мире и о России, ему надо не по Соединенным Штатам Америки и по Европе болтаться, а поехать и посмотреть Индию. Для понимания нынешней ситуации в России трудно себе представить что-нибудь более полезное.

Философ никогда не позволит себе отрывать свою частную жизнь от своего философского мышления. Философ один. Один как философ, как муж и как дед, которым я, пардон, уже давно являюсь. Человек не может себя разделить, и уж если он это делает, то только по мыслительной неграмотности.

Глядя на сегодняшнюю Россию, я рискну сказать, что это общество, члены которого не только не привыкли к полной открытости, но они ее активно не хотят. Думаю, по причине общей интеллектуальной неразвитости. Об этом лучше всех написал Бердяев: «Свобода, мы о ней мечтаем и не любим ее. Мы к ней просто не способны». Только люди, которые на самом деле не любят открытости, могут жить в обществе, во главе которого стоят персонажи, в политические задачи которых эта открытость в принципе не входит. Определить, зависим ли мы от политического режима или политический режим — это мы сами, довольно сложно. Я склоняюсь ко второй версии.

Мои беседы с людьми, занимающими высокое положение в сегодняшней России, убедили меня в том, что эти люди ­фено­менально невежественны. Но давайте ограничим нашу русоманию: могу вас уверить, что люди, занимающие столь же высокое положение в США, Англии и в большинстве европейских стран, находятся примерно на том же уровне невежества. Это общая мировая тенденция, в которой Россия набирает головокружительную скорость и стремится к новым рекордам.

Русские любят себя сравнивать с американцами, а Россию — с Соединенными Штатами. Это стало привычным шизофреническим рефлексом. Оглядка русского человека на Америку — своего рода психопатология. Мы — и Штаты. Почему американцы не сравнивают себя постоянно с русскими? Хотя правильнее было бы сказать, что они не думают о России вообще.

Когда-то мне безумно захотелось посмотреть, как делается кино. В этом мне помог Отар Иоселиани. Я снялся в его фильме «Охота на бабочек». Это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Спустя мно­го лет я понял, что в двадцатом веке кино превратилось в особую и удивительно важную сторону жизни. Только через кино мы видим изменения этой жизни — ее провалы, упадки и взлеты.