Александр Миндадзе
фотографии: Андрей Ковалев
Меня обычно критики приписывают к старой школе — как сценариста, но при этом называют молодым режиссером так называемой «новой волны» российских кинематографистов. В какой-то степени, конечно, комплимент — лучше быть дебютантом, чем ветераном, — но я не отношусь к этому серьезно.
Нельзя сказать, что молодые режиссеры не касаются современной истории в кино. Но наша страна живет такой сложной историей, что есть огромное количество белых пятен. Еще от предыдущего поколения режиссеров остались большие задолженности. Даже о войне мало настоящих фильмов снято. А есть вещи, о которых вообще ничего не рассказано. Если раньше что-то снимать запрещали, теперь на это просто денег не дают — результат тот же.
Это претензия не к молодым режиссерам, которых у нас два с половиной человека. У нас в принципе долги перед историей. Молодые сейчас в основном идут работать в индустрию кино, которую никто не отменял. Весь мир так работает, и у нас она появилась, индустрия, — это черчение по лекалу, пластмассовые кинематографические изделия. Много талантливых людей там пропадает, которые пришли в кино с желанием снимать исповедальные вещи, но жизнь заставила идти в индустрию. А вечная лукавая история «сейчас я сделаю одно, а потом сниму свою исповедь» никогда не проходила.
Из наших режиссеров мне интересны Кира Муратова, Отар Иоселиани, потому что они делают такое кино, которое я сделать не могу, они создают мир, которым я не могу кинематографически мыслить.
Один день
Я снял фильм не про Чернобыль. Это фильм про город Припять и про то, как он жил 26 апреля 1986 года, в день, когда случилась катастрофа. Меня интересует не техническая сторона катастрофы, а поведение людей, которые знали, что что-то случилось, и при этом никуда не двигались, продолжали жить по-прежнему, а может, и еще веселее. Вот эта ситуация, когда человек знает, но не бежит стремглав от опасности, — она невероятно интересна.
Это была суббота, предпраздничные выходные перед 1 Мая. В городе отмечали 16 свадеб. Кто-то в этот день пошел купаться, кто-то загорал. Но в итоге оказалось, что этот сначала ничем не примечательный день остался в их памяти. Я разговаривал с людьми, которые пережили этот день в Припяти, детали из их рассказов как-то вплавлялись в ткань фильма. В общем, можно сказать, как все происходит в фильме — так и было. Ну или по крайней мере могло бы быть.
Я не пытался ставить себя на место своего героя и не думал, сбежал бы я из города или нет, знай я об аварии, по той причине, что я и есть этот герой. Я точно такой же человек, с той же ментальностью, как этот герой. 26 апреля 1986 года мы с режиссером Абдрашитовым и оператором Рербергом в Минске работали над фильмом «Плюмбум, или Опасная игра». Минск недалеко от Чернобыля, и слухи до нас дошли почти сразу, на другой день они усилились. Потом стало понятно, что все очень серьезно. Но вопрос о том, бежать или не бежать, вообще не вставал. Через год или два после этой трагедии мы делали фильм «Слуга» в Киеве и ходили по этой радиоактивной траве. У нас даже мысли не было не ехать туда. Как не было таких мыслей у целого поколения ликвидаторов, которые жили в то время. Они то время вспоминают как лучшие дни жизни — книга Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва» тому пример.
С одной стороны, ликвидаторы проявляли героизм. А с другой — абсолютное пренебрежение собственной жизнью, качество, ставшее в ХХ веке главным в нашей ментальности, особенностью человека на генетическом уровне. Человек живет рядом с большими трагедиями и совершенно не жалуется от этого на свою жизнь, а, наоборот, находит поводы для веселья. Причем сегодня это больше касается именно российского человека: западное общество все-таки переосмыслило многие вещи — появились, например, активисты, которые приковывают себя к рельсам, когда везут атомные отходы. А в России до сих пор жизнью не дорожат — как войну выиграли благодаря тому, что жизнью не дорожили, так и сегодня наши туристы едут в Египет, где бьют журналистов и берут заложников.
фотографии: "ФотоСоюз"
По сценариям Александра Миндадзе (слева) было снято 20 фильмов, 11 из них — режиссером Вадимом Абдрашитовым (справа)
Вечный вопрос, который в итоге формулирует фильм, — бежать или остаться. Ты живешь как на раскаленной сковороде, но почему-то продолжаешь жить. Жизнь твоя нестабильна, может в любую секунду измениться. С нами ведь то и дело что-то происходит — и посмотрите, как мы быстро обо всем забываем. Далеко ходить не надо за примерами. Волнения хватает на полдня. В каком-то смысле я снимал этот фильм о себе — не то что я какой-то исключительный, скорее наоборот, я совершенно типичный представитель поколения.
Один фестиваль
На Берлинском кинофестивале фильм «В субботу» жюри не оценило. Так сложились обстоятельства. Но я знал, куда ехал. Берлинский фестиваль в большей степени сопряжен с истеблишментом. Это не Каннский и не Венецианский фестивали, где больше ценят артхаус, необычные картины, — на прошлых Каннах, к примеру, наградили тайскую картину («Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни», режиссер Апичатпонг Вирасетакун. — БГ). Фестивальная индустрия вообще не имеет отношения к искусству. Она сталкивается с искусством, только когда вдруг в жюри попадается сумасшедший человек, который непосредственно воспринимает именно кинопроизведение. В основном же это вопрос случайностей.
Закономерность же только в том, что люди хотят видеть гладкое, понятное кино. И фестивали только подтверждают, что люди не приемлют дилемм и неразрешимостей. Меня спрашивали в Берлине: «Если ваш герой знает, что случился взрыв, то почему он не бежит?» Этих зрителей раздражает, когда герой не побеждает. Неочевидности — вроде плохое в хорошем человеке и хорошее в плохом — западный зритель, который правит бал, не воспринимает. Он хочет ясности. «Если я переживаю, дай мне попереживать, но после этого я должен понимать, что я уже могу не бояться, я должен хорошо пообедать и за обедом обсудить свое впечатление от фильма» — такая тенденция стерилизации и нелюбви к искусству существует во всем мире. А Берлинский фестиваль — еще и политизированный. Было изначально очевидно — хотя, наверно, это справедливо, — что иранский фильм получит приз (фильм «Надер и Симин: развод», режиссер Асгар Фархади. — БГ). Фильм добротный, но вторичный по сравнению с тем, что еще недавно представляло иранское кино.
Я не могу сказать, что я не интересуюсь мнением критики. Но чем больше ты им интересуешься, тем больше ты нарушаешь собственное одиночество и разрушаешь собственные иллюзии, которые могут привести к результату. Я не до такой степени тщеславен, лишь в меру. Я боюсь, что ко мне приблизятся люди из интернета, которые высказывают свое мнение. Они обладают замечательным новым свойством. Если раньше режиссер приезжал и показывал свои фильмы где-нибудь в киноклубе, то зритель, который чего-то не понимал, думал, что, может, это он все-таки что-то недопонял. Нынешний зритель сразу предъявляет претензии, что ты что-то не то сделал. И эти люди — они как бы вошли в твой кабинет и стоят за твоей спиной: поймут ли они то, что ты сделал? И самое страшное, если это на тебя влияет.
Один режиссер
Две картины, которые я снял, — они подразумевают переход из сценарного в режиссерское кресло. Я не представляю, чтобы их мог делать кто-то другой. Сценарий писался трудно: я долго пытался сделать эту историю своей, приспосабливал себя самого к ней. Зато на съемках было проще: я картину внутри себя уже как бы снял, поэтому никаких разночтений с самим собой быть уже не могло. Наверное, желание выразить самого себя, до конца расшифровать свой смысл заставило меня стать режиссером.
Когда пишешь сценарий или снимаешь кино, хочется все равно с кем-то посоветоваться, найти какого-то спарринг-партнера. Но таких людей, которые могут войти в твой замысел, которые могли бы быть если и не судьей, то лакмусовой бумажкой, очень мало. Если я понимаю, что делаю все правильно, то меня уже трудно сбить с этого пути. Но при этом мне все равно нужно подтверждение. Очень сложно найти человека, которому было бы интересно, который был бы готов потратить время, вникнуть в сценарий, оценить. У меня много замечательных друзей, но не все они пригодны для такого рода спарринга, потому что есть люди, очень по-своему творчески скроенные, но способность понять другую, не их схему не каждый может, должно быть, как раз исходя из собственной индивидуальности.
Я ведь человек не зазнавшийся, не чистоплюй. У нас с Абдрашитовым всегда был свой зритель. Он и тогда был не охватывающе повсеместный, но была какая-то интеллигенция, инженеры, технари, учителя, которые нас смотрели. Сейчас это все сузилось и скукожилось, остались отдельные люди. Интеллигенция есть, но теперь это частное дело каждого человека, и в том числе человека, обладающего вкусами и желанием видеть что-то необычное. Я не нанимался работать в массовую культуру. Не должно мое кино всем нравиться. Нам теперь почему-то кажется, что кино стало общим достоянием, но оно никогда им не было. Никогда. Всегда были выдающиеся режиссеры, которые поначалу были совершенно непонятны широкой публике. Ну, наверное, за исключением Чарли Чаплина, который нравился всем и всегда. Но тоже по-разному, с разными слезами. Иосиф Виссарионович ведь тоже плакал над Чарли.