Александр Колмановский

Всем страшно — одним больше, другим меньше, но всем. Сильней всего теракт выбивает из колеи людей психологи­чески неблагополучных, то есть культур­но неразвитых и малореализованных. В терактах, когда захватывают заложников, больше всего страдают домохозяйки. Это малореализованные женщины, у них нет прочной почвы под ногами, и их легче сбить с ног. Люди с низким уров­нем культурного багажа испытывают очень мощную потребность в жесткой определенности.

Если вам страшно идти в метро после тер­акта — не идите, разрешите себе. Страх — ­нормальное чувство. Это точно пройдет в ближайшее время даже без специальных усилий.

Самая мощная мера по самоуспокоению — пытаться успокоить кого-то из окружающих, причем не дешевыми словами «возьми себя в руки», «не бойся». Эту лексику вообще надо исключить из словаря — она не больше чем фигура речи. В этом смысле малоэффективно, когда по телевизору призывают людей не впадать в панику. Действительно по­могает, когда человек наводит на тебя резкость и говорит: «Что, страшно? Понимаю тебя как родного, очень тебе сочувствую».

Если хочется позвонить кому-то и расска­зать, как вам страшно, успейте перед звонком запнуться и понять, что тому, кому вы звоните, тоже очень страшно. И хорошо бы попытаться не выговориться, а выспросить. После двух таких звонков станет сильно легче.

Люди, которые избили после теракта двух мусульманок в метро, сделали бы это и безо всякого теракта.Если бы мы могли сейчас получить ретроспективную бытовую съемку их жизни, то увидели бы, как они напряжены, раздражены, как они рявкают на близких. Остановить таких агрессивных людей в момент драки сложно, но можно повлиять, психологически присоединившись к ним: «Что, раздражают вас кавказцы? Понимаю вас», — и с этого момента они становятся управляемыми. Если говорить: «Ну как вам не стыдно, что вы делаете?!» — это будет мимо. Такая реакция по­нижает их самооценку, а они ровно из-за пониженной самооценки и беснуются.

Социальную нетерпимость воспитывают со школы, когда говорят ученику: «Сколько можно возиться, тебя весь класс должен ждать?» Отсюда начинается ксенофобия. А если говорить: «Ребят, давайте чуть притормозим: Володе трудно», воспитывается толерантность.

Жесткая нетерпимость — наш сегодняшний национальный стиль. Хуже всего не ксенофобские призывы в стиле Жириновского «хороший чеченец — это мертвый чеченец», а тотальный попсовый стиль во всех проявлениях жизни — музыка, кино, дизайн и т.д. При восприятии попсы происходит унификация личности, потребность раствориться в общем фоне. Это значит, что люди себя не признают и живут в сильнейшем внутреннем напряжении. Такого человека чуть тронь, он сразу взрывается от злости или от страха, что по сути одно и то же.

Главное психологическое последствие для жертвы теракта — резкое понижение самооценки. Вот ребенок бежит, спот­кнулся и упал — что ему мама обычно говорит? Смотри под ноги. Культурно-воспитательные традиции с детства приучают нас к тому, что, если с нами произошло что-то плохое, мы в этом виноваты. Главная психологическая реабилитация — повысить их самооценку.

У нас с женой благотворительная организация — центр социально-психологической реабилитации «Наша жизнь». Мы работаем в горячих точках, в частности, с жертвами «Норд-Оста» и Беслана.

В Беслане у нас много близких друзей. С пациентами почти всегда возникают близкие отношения — иначе невозмож­на никакая помощь и вовлеченность. Мы не берем денег со своих пациентов, потому что у нас с ними складываются отношения, несовместимые с формально-денежными.

Сначала нас отчаянно не пускали в Беслан. Министерство образования говорило, что там уже уйма психологов, включая ­иностранных. Потом мы узнали, что это вранье. Там не было почти никого, кроме питерских студентов психфака, собиравших материал для своих дипломов. Тогда журналист Лидия Графова отвела нас к тогдашнему министру образования, которая лично разрешила нам туда поехать.

Малореально сделать так, чтобы у человека после теракта не болело. Реальнее заставить травму работать на человека. Одних людей боль ожесточает, а других, наоборот, просветляет. У моей жены была молодая пациентка, у которой в Спитакском землетрясении погибли двое детей, она по­теряла нижнюю часть тела, после чего от нее ушел муж. Первое время она думала, что больше не надо жить. А потом поняла, надо жить, чтобы люди знали, что бывает еще хуже, чем им сейчас.