219 свечей

 Мой дед Игорь Иванович Куликов погиб в марте 1945 года, освобождая Польшу. 25 лет спустя бабушка получила письмо от его боевого товарища, тяжело раненного в том же бою. Из письма мы узнали, что дед похоронен в городе Гдыне на берегу Балтийского моря. Недавно я ездил в Гдыню, чтобы найти его могилу.

В Варшаву поезд прибыл в полдень, а в Гдыне я был в шестом часу вечера. Рыжий охранник в городской управе кланялся каждому выходившему чиновнику и забирал у них ключи.

– Здравствуйте! – сказал я, – пани из справочной еще придет?

Рыжий охранник залился румянцем.

– Пан – русский? – спросил он.

– Да, – сказал я, – разыскиваю кладбище советских воинов.

– Aдминистрация уже закрыта.

– Может быть, вы подскажете? Мой дед погиб, освобождая ваш город.

– Я родом из Кракова, – сказал рыжий, и его щеки вновь запылали. – Знаю одно кладбище...

Рыжий подвел меня к столу и вытащил из-под конвертов цветной атлас. В квартале от здания администрации проходила улица короля Владислава Четвертого. Она упиралась в Гдынский залив. Севернее порта на окраине города зеленел квадратик с крестом и надписью: «Военно-морское кладбище».

– Подходит, – сказал я, – в моих документах сказано, что за кладбищем ухаживает Гдынское пароходство.

– Хорошо, – вздохнул рыжий охранник, – я могу вызвать для вас такси. Или поедете на автобусе? – он промокнул лоб детским носовым платком.

Мне очень хотелось, чтобы это кладбище оказалось тем, которое я искал. Я купил карту в книжном у хихикающих продавщиц-близняшек и сел в автобус. Когда он выехал на окраину, улочки сузились. Где-то далеко в море закричали чайки. Над обрывом возвышался огромный деревянный крест, а рядом – кресты поменьше в черных мраморных цветниках. Я прошел погост насквозь. Одинокая женщина сидела на лавочке возле одной из могил.

– Добрый вечер, – поздоровался я. – Вы понимаете по-русски?

– Чуть-чуть, – сказала женщина

– Я ищу кладбище советских солдат...

– Здесь точно нет. Здесь только польские офицеры. Вы шли мимо костела, спросите у них.

 На дорожках вокруг костела стояли деревянные фигурки святых. Так обычно дети изображают сказочных героев – на их рисунках они получаются добрыми, печальными, бородатыми, с огромными руками. Я открыл дверь и остановился. Храм был почти пуст. На передних трех лавочках сидели несколько пожилых женщин и стариков, а в алтаре как будто дремал мальчик лет двенадцати. Заходящее солнце брызгало на пол оранжевыми и синими кляксами сквозь цветные витражи. Я прислушался. Старики по очереди вставали со своих мест, становились перед собравшимися и что-то рассказывали. Говорившие заметно волновались, и я понимал только отдельные слова. Последний рассказчик умолк, слушатели произнесли хором: «Аминь». Одна из старушек обернулась в зал, увидела меня и сказала:

– A вы, молодой пан? 

– Что? – удивился я.

– Пан может выйти и тоже рассказать, – сказала женщина.

– Я приехал из России и не говорю по-польски.

С лавочки привстал старик с медалькой на пиджаке:

– Говори на родном языке, мы разумеем.

– Что же говорить? – спросил я.

Присутствующие посовещались, и дед с медалькой сказал.

– Раз в год, после Пасхи, мы собираемся нашей маленькой общиной и рассказываем о встречах с ангелами. Если ты встречался когда-нибудь с ангелом, не стесняйся, расскажи нам.

Эти люди смотрели на меня так, словно ждали очень важного известия. Я вышел перед ними и сказал:

– Мой дед, Игорь Иванович Куликов, был разведчиком. Он погиб 27 марта 1945 года в окрестностях вашего города. Их отряд вышел накануне ночью в тыл немцев и перерезал дорогу, по которой те пытались прорваться к Гдыне и Гданьску. Фашисты бросили в бой танки. A потом мой дед подорвал гранатой немецкий пулемет. И фрицы прострелили ему голову. Говорят, он погиб сразу, не мучаясь. Не дожив до двадцати лет. A на следующий день наши вместе с вашими взяли Гдыню, и война здесь закончилась. Теперь я ищу его могилу, может быть, вы знаете, где она?

Поляки молчали. Солнечные зайчики прыгали по стенам. В одной из кабинок для исповеди от сквозняка колыхалась занавеска. Старик с медалькой на пиджаке, хромая, подошел ко мне и обнял. Я почувствовал, с каким трудом он дышит. И все остальные вслед за ним поднимались со своих мест и, не говоря ни слова, подходили и обнимали меня, словно я был их сыном или внуком. Последняя маленькая старушечка в черном монашеском платочке подарила мне красный пластиковый стакан, в котором жила свечка. A еще мне рассказали, где похоронены русские солдаты.

 Я вернулся в город и пошел пешком по указанному адресу. Солнце закатывалось. Улицы Гдыни пустели, по ним разгуливал соленый морской ветер. Из-за каменных домов выглядывали мачты старых кораблей в порту. Редко-редко где-то в кафе звучала музыка. Гдыньские женщины бродили по цветочным магазинам, на светофорах тренькал электрический сигнал для слепых. Я шел полчаса, а может, и больше. Улица Легионов вывела меня к железнодорожной станции Гдыня-Редлово. За городским пансионом для инвалидов открылось зеленое поле. Здесь, на маленьких бетонных «подушках» стояли черные чугунные звезды – невысокие, не больше полуметра в высоту. На каждой была табличка с именем, я читал их как письма. Рядовой... рядовой... неизвестный солдат... сержант... неизвестный солдат... неизвестный солдат... старший лейтенант... рядовой... танкист... неизвестный солдат...

Сердце стучало. Казалось, что все они – мои деды, все – родные. Лежат здесь, на чужой земле, не вернувшиеся к своим матерям, женам и детям.

– Как бы хорошо мы жили, дед, если бы все вы пришли домой. Сколько бы детей родилось! Сколько бы песен спели... – говорил я вслух.

Я прочитал все звезды два раза подряд. Из 219 больше половины оказались безымянными, пять звезд были вырваны из бетонных «подушек» и исчезли, с одной звезды кто-то сбил буквы, на 13 остались только номера солдатских жетонов. Одно и то же имя – Кулаков Aнатолий, сержант, погиб 26 марта 1945 года – было выбито дважды. Имени деда я не нашел.

Я сел на траву и слушал, как разгоняются внизу пригородные электрички. И тогда на кладбище появился человек – седой, коротко стриженный, одетый в черные брюки и легкий белый свитер. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. В руках он нес букет тюльпанов и два пухлых целлофановых пакета. Человек подошел к памятнику у входа и оставил у подножия цветы. Затем он вытащил из сумки свечки в стаканчиках – точь-в-точь такие, как мне подарили в костеле, и принялся ставить их на землю рядом с каждой звездой. Мимо проезжали велосипедисты, молодая женщина с мопсом с любопытством наблюдала за происходящим, какой-то пьяный остановился у парапета... Седой не обращал внимания. Наконец он поравнялся со мной.

– Здравствуйте, – тихо сказал я.

– Здравствуйте, – по-русски ответил человек.

– Можно мне тоже поставить ваши свечки? – спросил я.

– Они не мои, – сказал человек. – Если хотите, ставьте.

Кажется, он не испытывал желания разговаривать. Получив разрешение, я набрал красных стаканчиков в куртку сколько мог унести. Так мы управились быстрее. Уже смеркалось, и на улицах зажглись фонари. Все звезды, даже те, от которых остались только железные штыри в бетоне, теперь стояли не одни. Свечки были похожи на маленьких оловянных солдатиков-оруженосцев подле своих командиров.

– Есть у вас спички? – спросил незнакомец.

– Нет, – сказал я.

– Возьмите, – человек протянул мне два коробка длинных польских спичек.

Уже в полной темноте мы зажгли последнюю 219-ю свечу. Тогда я почувствовал, что этот клочок земли совсем не Польша, а Родина моя. Потому что мой дед и его товарищи принесли ее сюда на своих плечах, в вещмешках, в мыслях, воспоминаниях, надеждах и желании победить. Они остались здесь лежать, а значит, и она с ними. И неважно, что имени деда я так и не нашел. Наверное, это было бы слишком дорогим подарком. Сердце мне говорило – он здесь.

Все вокруг потемнело: дубовая роща, дорога, город за ней. Человек в белом свитере стоял рядом со мной и молчал. Большинство свечек задул ветер, а остальные горели из последних сил.

– Давайте выпьем, – сказал я.

– Разве обязательно пить? – сказал седой. – Словно без водки мы не сможем их помянуть.

– Можно и не пить, – согласился я. – Но они же поминали друг друга именно ей, водкой.

– Хорошо, – сказал он. – Только немного.

Я вытащил из рюкзака бутылку «Русского стандарта». Кружки не нашлось, пришлось налить в жестяную крышку. Мы выпили по очереди.

– Игорь, – представился незнакомец. – Меня зовут Игорь Максимович Бутаков.

– Вы живете в Польше? – спросил я.

– Нет. В Калининграде, – ответил он. – Я судостроитель, а сюда приезжаю раз в год. Мой отец погиб в день своего рождения, 4 апреля 45-го года. A твой?

– 27 марта. Но здесь нет его имени. Дед был разведчиком, документы оставил в штабе перед последним заданием. Из их отряда выжило только двое. И спустя двадцать пять лет один из них – Михаил Владимирович Aндреев – написал нашей семье письмо, в котором рассказал, как это случилось.

– A я не знаю, как погиб отец. Моя мама тогда и не подозревала, что беременна.

– Как так? – спросил я.

Седой поморщился – пожалел о том, что начал говорить. Мы выпили еще раз, молча, не чокаясь. Свечки, что остались гореть, отбрасывали на звезды рваные тени.

– Моя мама – полька, – заговорил наконец седой. – Они познакомились с отцом за две недели до его гибели. Ей тогда исполнилось двадцать лет, она жила  у тетки, в Познани. Думаю, это было случайное фронтовое знакомство. Но уходя дальше на запад, отец оставил у мамы сумку с письмами из дома. Это и определило мою судьбу... Есть ли у нас чем закусить? – спросил Игорь Максимович.

У меня оставалась половинка жареной курицы, купленной еще в Варшаве. Мы сели на траву, развернули пакет с холодной птицей и разлили водку.

– Мама рассказывала, что ждала отца больше года, – продолжил Бутаков. – Она почему-то не думала, что он мог погибнуть. Видимо, по-женски рассудила, что папашка ее поматросил и бросил. Тогда, недолго думая, она переписала адрес с писем, взяла меня в охапку и приехала в Саратов, на родину отца. Мама всю жизнь отличалась безоглядной решительностью. Русского языка не знала, по дороге ее обокрали, просидела в тюрьме где-то под Курском месяц, уж за что, не знаю... A когда добралась, конечно, ее никто не ждал, – седой усмехнулся. – У отца была своя семья, жена, шестеро душ детей и полдеревни родственников с одной фамилией. Ведь он ушел на войну зрелым тридцатитрехлетним мужиком... Могу только себе представить, как мама появилась в дедовском доме и спросила, где тот шельмец, Максим Максимович Бутаков, который ее обрюхатил? A похоронка на отца пришла в июне 45-го года, он подорвался на мине...

Игорь Максимович умолк. Я наблюдал, как он с чрезвычайной деликатностью разделывался с куриной ножкой – вилкой удерживал кость, ножом отрезал мякоть на лоскутки, затем натыкал аккуратной горочкой и отправлял в рот.

– Что же было дальше? – спросил я.

– Мама осталась, несмотря на очевидный провал мероприятия. Ее долго не принимали в семью. Кто же поверит взбалмошной, полусумасшедшей польке, но мама каким-то шестым чувством осознала, что очень важно остаться в этом доме... Она ради меня осталась в чужой для нее разоренной стране, с людьми, которые ей не доверяли и, наверное, не любили ее. Она никуда не уехала, первое время мы жили в здании школы, а потом в комнате общежития ремесленного училища. Со своими братьями и сестрами я постоянно дрался, с дедом не общался, только бабушка нам втихаря помогала, подкармливала. Жена отца не разговаривала с моей мамой пятнадцать лет. Она всю жизнь ждала, что однажды он вернется и всех рассудит. Но он не вернулся. Мама, кстати, после похоронки уже не надеялась на его возвращение, но замуж так и не вышла. Не знаю почему... По семейной легенде нас признали своими, когда дед захворал, язва у него открылась. И вроде бы мама посоветовала найти в лесу черный гриб, покрошить его, высушить и в чай заваривать. Деда отпустило. С тех пор с нами стали знаться. Только я думаю, что это бабушка подсказала маме рецепт. Откуда дочери расстрелянного польского священника знать про черный гриб?..

– Она не вернулась в Польшу? – спросил я.

– Нет, – сказал Игорь Максимович.

 На земле возле чугунных звезд остались гореть только две свечки. Мы смотрели на них, и как будто разговаривали – Бутаков со своим отцом, а я с дедом. И в этот момент я точно знал, что соединяет нас, двух случайно встретившихся соотечественников... Одна война, одно горе, одна смерть, одна память, одна вера, надежда и любовь...

Мы вместе дошли до станции Редлово, дождались электрички на Гданьск, обнялись и расстались. 

Рассвело. Птицы смолкли. Над морем целовались чайки. Правда, правда! Они кружили над берегом, потом спустились на воду, долго приглядывались друг к дружке, а потом замерли, склонив аккуратные головки. В этот момент, кроме них, на всей Земле никого не было. И на душе стало спокойно и тихо. Я сидел и смотрел на влажные сосны и радовался блеску крыш в лучах восходящего солнца. Спасибо тебе, дед. Я горжусь тобой.