Взрослые о детстве: Лев Рубинштейн

Так что у меня раздвоенное ландшафтное представление о детстве. Самый центр Москвы, огромная типовая коммуналка, «воронья слободка» — и загородная жизнь, где много пространства было вне дома. Всякие лесочки… То, что впоследствии оказалось очень маленьким, разумеется. Я помню, у нас был садик, точнее часть садика, с четырьмя яблонями и двумя грядками. Но мне это все казалось парком культуры и отдыха. 

Ребенок пространство воспринимает иначе в смысле масштаба, для него много места там, где много вещей и людей, и ему никогда не бывает тесно: чем больше гостей и людей в доме, предметов и животных, тем простора больше.


О Сталине

Я хорошо помню день смерти Сталина. Мне было 6 лет уже. Начало марта, шел снег, скорбный голос Левитана по радио. Я в очередной раз болел ангиной, лежал с компрессом на горле: была вата и, помню, очень неприятная пергаментная бумага, которая кололась. Обычно, чтобы не так скучно было, мне включали радиоприемник, и я слушал всякие детские передачи. А в тот день меня поразило как раз их отсутствие. Было очень скучно. У взрослых — озабоченность на лицах. 

Хотя осознания не было, конечно. И не верилось. Радио слушали с утра до вечера, и там нам рассказывали, что Сталин бессмертен. Ребенок не различает, где метафора, а где нет. Поэтому я даже не придал значения тому, что он умер: сегодня умер — завтра оживет. Правда, потом оказалось, что действительно умер.


О детсадах и лагерях

Мне в раннем детстве было очень хорошо. Я не был в детском саду, вот это мне повезло. Я был абсолютно мамин ребенок, домашний. И я всего один раз ездил в пионерский лагерь, да и то при своей не такой большой отваге оттуда самостоятельно сбежал. Взял чемодан и просто уехал на электричке.


О брате

Большое влияние на меня оказал старший брат. Родители уж слишком были взрослыми, а брат был из поколения взрослых вроде бы, но молодой, хоть и старше на 9 лет. Для меня Миша был важной фигурой, особенно в его студенческие годы, когда я жил его интересами, подражал ему. Он был типичной «молодежью 1960-х годов». В их инженерно-технический компании и вообще в их поколении было принято — именно принято — интересоваться поэзией, джазовой музыкой. Это были хрущевские годы, и все это пошло после Фестиваля молодежи и студентов 1957 года. Какой-то появился общественный воздух, который в меня ретранслировался через брата и его компанию. Окуджава появился... Когда я стал взрослым, я от этого периода отпихивался и всячески дистанцировался, но сейчас я понимаю, что очень благодарен этим временам.

Еще, кстати, я благодарен брату за критику моей писанины. Я все время пытался писать, но очень долго не получалось. Брат к тому, что я делаю, относился откровенно издевательски, но в итоге я ему очень благодарен сейчас.


О няньках

У меня была нянька — и даже не одна. Тогда, после войны, это очень распространено было, причем это не являлось признаком какого-то богатства. После войны деревенских тетенек, которые работали за копейки, было много. Ну, они и работали, а если им в коридорчике или на кухне раскладушку ставили — вообще хорошо. Почти у всех соседей были домработницы или няньки. 

Одна из моих нянек оказалась алкоголичкой. Как это выяснилось? Мы ходили с ней гулять, она заходила в ближайшую аптеку и покупала флакон тройного одеколона. Я не понимал, зачем ей это, но она отдавала мне пробочку от этого флакона. Пробочками я играл в солдатиков, у меня была целая армия из пробочек. В общем, родители однажды заинтересовались, откуда их столько. Ну я и сказал, что тетя Шура каждый день покупает одеколон…

С другой нянькой была история, связанная с кошками. Трагикомическая. Она сварила борщ, огромную кастрюлю, на всю семью, на несколько дней. А кошка все время у этого борща крутилась и в какой-то момент в борщ и упала. Выскочила ошпаренная, вся в жиру и в капусте. Нянька решила борщ спасти: не выливать же, не варить же заново! В итоге она борщ прокипятила, а кошку протерла тем же одеколоном. После чего кошка, конечно, всю себя облизала и совершенно обезумела: ну, одеколон, понятно. Она содрала шторы, обои и нанесла жилищу страшный урон.


О бабушке

Бабушка по материнской линии, с которой мы вместе жили, была очень верующей иудейкой и последним носителем традиций нашей семьи. Родители мои были уже секулярные люди, комсомольцы 1930-х годов. А бабушка, несмотря на то что жила с нами, все соблюдала, и у нее даже была отдельная посуда. Чему я в детстве не придавал значения: считал, что это свойство бабушек вообще. Так же, как я считал, что свойство бабушек — читать каждый вечер книжку на непонятном языке. И читать ее справа налево. Бабушка жила своей отдельной традиционной жизнью, ее родной язык был идиш, по-русски она вообще с акцентом говорила. Но она ни к кому не лезла со своей верой.

Мы с родителями традиций уже не соблюдали, хотя и в их поколении, и в моем о том, что ты еврей, забывать не давали, наоборот, напоминали на каждом шагу.


О фестивале молодежи и студентов

Первым после смерти Сталина серьезным событием, которое на меня произвело впечатление, был Всемирный фестиваль молодежи и студентов в 1957 году. Для того времени это была немыслимая свобода, конечно: по Москве толпами ходили иностранцы разных цветов. И можно было на улице со всеми общаться. Как раз для поколения старшего брата — он был студентом — это было невероятным событием. Ну и для меня тоже. Меня, к счастью, никуда не вывезли, я жил у другой бабушки здесь, в центре, и с одним из двоюродных братьев мы ходили каждый день смотреть на эти толпы разноцветных иностранцев.
О Гагарине

Еще одним важным событием для меня стал полет Гагарина. Мне было 14 лет, вполне уже сознательный мальчик. Но я, пожалуй, впервые наблюдал в Москве такой совсем неформальный общественный энтузиазм. Это была общественная радость, не организованная сверху, не первомайский парад. Человек в космос полетел! Тем более я был мальчиком, который болезненно увлекался научной фантастикой, читал все эти книги про космические путешествия. А тут бац — и человек летит в космос.


О книгах

Читал я все подряд. Это общепоколенческое: все читали фантастику. Например Александра Беляева, замечательного и полузабытого сейчас. Любимых книг тоже было много. Несколько лет назад я даже проделал эксперимент: решил перечитать любимые в детстве книжки. И кое-что скорректировал. Оказалось, что-то — полная фигня, например Майн Рид. Жюля Верна я просто не смог читать, не пошел и Джек Лондон. Фенимор Купер — так себе. А какие-то оказались даже лучше, чем в детстве казалось. Стивенсон, например. «Три мушкетера» — гениальная книжка. И «Том Сойер». В детстве ты ведь сюжет читаешь, а не язык.

Я читать начал очень рано, но ленился: мне нравилось, когда мне мама читает. И она пошла на педагогический прием. Она мне прочитала первую часть «Робинзона» и сказала: больше не буду. Я ныл, ныл, ныл, а потом взял и дочитал.


О телевидении

Телевизор у нас появился очень рано. Отец любил всякие новинки техники, и телевизор он купил одним из первых в нашем дворе. Его приходили смотреть все соседи по вечерам. Как в кино ходили. Люди чуть принаряжались, мама накрывала чайный стол, дамы подкрашивали губки. Телевизор работал тогда 2-3 часа в день. Какой-нибудь фильм показывали, концерты.


О дворах

Я очень любил, когда было много людей, — я же не занимался хозяйством. Шумно, весело. И друзей много. Мы выросли из-за этой тесноты во дворах. Причем никаких площадок, как сейчас, у нас не было, а только какое-нибудь заветное пространство между гаражом и сараем.

Один мой приятель вырос в Армянском переулке, у Покровки. Там две улицы было: Маросейка и Покровка, в которую Маросейка переходила. Армянский переулок эти улицы делил. А между улицами шли бесконечные войны. И друг мой получал от всех: и от тех, и от других. А не то что его все своим считали.


Об очках

Я в очках с пятого примерно класса. В последующих поколениях это нормой было, а в моем — большой редкостью. Так что человек в очках был заметным человеком, объектом. Взрослости придавало, но «очкариком» дразнили, конечно.
О досоветском

Большинство взрослых, особенно постарше родителей, были другими, досоветскими. Они были очень разными. Например, когда я гулял по центру, по бульварам, я много наблюдал старушек, именно старушек, из бывших. Я их узнавал по сумочкам, перчаткам, выражению лиц, по чистой достойной бедности. Они донашивали что-то, но очень хорошо выглядели. Они всегда жили в центре, в коммуналках. Думаю, мужей их перестреляли и пересажали в свое время. Я ими очень интересовался, и они охотно шли на контакт. Им было приятно, что кому-то из молодого поколения интересно, как жили они. Хотя с охотой они рассказывали именно о дореволюционной жизни, а о советской особо рассказывать было нечего. Веселого мало: ссылки, аресты…


О войне

В моей семье — редкое везение — никто не погиб на войне, хотя все были на фронте. Отец был ранен, но вышел живой. Мы тут с моей давней немецкой приятельницей, которая меня переводит, Сабиной, выяснили, что наши отцы оба были на Ленинградском фронте. С двух сторон. Они друг друга не убили для того, чтобы мы родились и познакомились, наверно.


О спорте

Было время, я играл в волейбол. Потом, в 9-м классе, — такое поветрие было и мода — я записался в секцию бокса. Сначала я очень нравился тренеру, потому что был легчайшего веса, и в моей категории равных мне не было. Но я от него скрыл близорукость. Оказывается, нельзя близоруким заниматься боксом. Как-то он заметил: чего-то ты щуришься. Я признался, и он меня выгнал, хоть и сказал, что я подавал надежды.


О мечтах

С 6-го до 7-го класса я очень хотел водяной пистолет. Стоил он 2 рубля. Причем водяной пистолет для меня был универсальной единицей измерения всего и вся. Если кто-то говорил: это стоит 10 рублей, я думал: надо же, пять водяных пистолетов!

К успешному окончанию 6-го, кажется, класса мне был подарен этот пистолет. Но я им понаслаждался, к сожалению, дня три или четыре. Потом какая-то явно нечистая сила надоумила меня этот пистолет зарядить чернилами. В общем, мимо проходила соседка в белом плаще, и я зачем-то пульнул… Больше у меня не было пистолета никогда.