Взрослые о детстве: Юлий Ким

О двух мамах — близкой и далекой

Поскольку, когда маму арестовали, мне было чуть больше года, мамой я стал называть няньку. Нянька была домработницей у бабушки и дедушки в Наро-Фоминске. Ее звали Агафья Андреевна Фокина, а мы называли ее Ганей. Она прожила до 92 лет и на всю жизнь осталась в старых девах. Няня была родной человек и выделяла меня из общей кучи детей — откладывала мне всякие лакомые кусочки, а я ее называл мамой. Когда появилась моя настоящая мама, возникла некоторая путаница.  

От нас не скрывали, что у нас есть мама, но осознал я это примерно в 6-7 лет. От «далекой мамы» нам приходили письма и книжечки — самодельные, рукописные, со стихами про нас и иллюстрациями ее солагерницы. Бабушка однажды послала мамины стихи в детиздат, ничего не говоря об авторе. Ей пришел ответ, что стихи понравились и чувствуется, что они согреты близостью живого ребенка. Вот такая близость.

Мы знали, что где-то там вдали по неведомым обстоятельствам живет живая наша мама, с которой мы увидимся, но нескоро. А папа помер. Вот и все. Никаких вопросов не возникало. Это состояние странной глухоты и нежелания задавать вопросы продолжалось очень долго. 

Мама появилась в 1945 году, летом, и я очень хорошо помню этот день. Мы пошли ее встречать, надо было пройти через небольшой зеленый участок, заросший соснами, и вот между этих сосен показалась хрупкая невысокая дама. С нами кто-то был и сказал: вот идет мама. И я пошел к ней, но привык к ней, конечно, не сразу. Я не помню, чтобы была большая радость, счастье, чтобы я кинулся как к родному человеку — ничего подобного. Я с ней был совершенно не знаком и потом к ней привыкал. Алька все-таки что-то помнила, смутные тени в голове, а у меня ничего. 

Еще какое-то время, прежде чем уехать в Малоярославец, мы вместе прожили в Ухтомке. Однажды мы играли во дворе, и я по привычке закричал: «Мама!» Нянька и моя мама высунулись в окно одновременно и, смеясь, спросили: «Какую тебе?» И я помню свое смущение: как не обидеть одну из мам? 

О школе

Маме нельзя было жить в крупных городах — так называемый 101-й километр. Вот мы и поселились в городке Малоярославце. Матушка получила там место учителя в семилетней школе. В этой же школе была очень обширная комната, где хранились свернутые в трубочку карты, муляжи винтовок и разные другие вещи — чего там только не было! Там разместились мы вчетвером: бабушка, мама и мы с сестрой. И там же я учился со второго по седьмой класс. Вместе с мамой на этом 101-м километре оказалось довольно много освободившихся по 58-й статье очень интеллигентных людей. Так что ребята получали хорошее образование. Жили бедно, но интересно. Школьная жизнь была насыщена событиями, замыслами — свой театр, свои праздники.

О Малоярославце, играх и хулиганстве

Малоярославец — живописнейший город. Он стоит на холмах, которые сбегают таким большим амфитеатром к большущей и очень зеленой долине. Зимой с этих склонов съезжали на лыжах, а летом купались в реке, которая пересекала зигзагом роскошный луг. Мы лазили по монастырю, рядом было древнее городище, и там мы предпринимали собственные раскопки и даже находили какую-то картечь. 

Помню некоторое озорство, в котором я раза два участвовал. Над каким-то окном, желательно знакомым, в сумерках втыкали булавку, на булавку вешали на нитке картошку, нитка протягивалась далеко-далеко — за куст метрах в двадцати. А в кусту сидели мы. Дальше мы начинали за веревочку дергать, а картошка мерно стучала в окно. Хозяин сначала орал: «Кто там, кто там?», картошка умолкала. Он переставал кричать, тогда картошка опять начинала стучать. Он выскакивал на крыльцо. Потом наконец догадывался, в чем дело, и дальше шла нецензурщина, если это был мужик, или какие-нибудь проклятья, если женщина. На нашей улице жил сапожник, который вознамерился поставить себе электрический звонок. Вся улица его тиранила — взбежать на крыльцо, нажать на кнопку и убежать был местный подвиг.

О бездомности и голодном времени 

Все это счастье продолжалось до 1949 года. Маме запретили преподавать и предложили в 24 часа очистить комнату, где мы жили. Мы оказались в положении более чем отчаянном. Партийную волю ей доложила честнейшая и замечательнейшая женщина, директриса Марья Ивановна Жильцова. Я до сих пор помню, как она пришла с заседания горкома партии к нам в комнату, сидела на табуретке и громким голосом рассказывала о решении по поводу нас — при этом по лицу ее текли слезы. Вот это я не забуду никогда: как она сидела и плакала и изо всех сил хотела оставаться серьезной, «при исполнении». Очень помогли родители маминых учеников — она была всеобщей любимицей. Библиотекарь Лариса Федоровна предложила бесплатно жить у нее. Другая родительница устроила маму на работу учетчицей в швейном цеху за три копейки, и если бы не помощь московской родни, то мы бы там просто с голоду померли. Слава богу, за нами сохранились участки с картошкой, которые отводили учителям. Каждую весну сажали и каждую осень выкапывали картошку — она нам помогла продержаться какое-то время. Хотя был момент, когда запасы наши кончились, и мы с мамой принесли полкорзины мерзлой картошки, которая растаяла и превратилась в слизистые грязные комочки. Мы долго ее мыли, выдавливали из кожуры какую-то крахмальную слизь, замешивали с грубой мукой и пекли лепешки. С голоду помню, что эти первые блины казались просто райским лакомством, а через пять минут уже вторая порция в глотку не лезла. 

О Туркмении и арбузах

В 1951 году мама по наводке какой-то своей солагерницы узнала, что в Туркмении идет великая стройка и туда набирают людей. Она уже была помощником плановика в этом несчастном швейном цеху, и мы поехали. Туркмения оказалась таким продовольственным раем, о котором, я думаю, в Малоярославце до сих пор не имеют представления. 

Прежде чем пересесть с ашхабадского поезда на тот, который шел в Ташауз, мы с мамой сходили на пристанционный базарчик и купили арбуз, дыню и две большие лепешки. Мы смогли справиться только с половиной — лепешки доели, а пол-арбуза и полдыни — вкуснейшие — лежат, а куда это девать, неизвестно. Пластиковых пакетов не было, в авоське везти нельзя — все течет и капает. Пришлось оставить — ужасно. А когда приехали в Ташауз и пошли первый раз на базар, увидели, что дыни, виноград — все стоит гроши. И морковь, и помидоры — все то же, что и в России, только в два раза крупнее и вкуснее, и ничего не стоит. А еще персики, груши… Ох. Помню еще копеечные чебуреки с картошкой — какая была вкуснота. И там же была барахолка, где мы купили какую-то кровать с продавленной сеткой, керогаз и за счет этого базара мгновенно обарахлились.