Взрослые о детстве: Алексей Паперный
Музыкант, режиссер и совладелец нескольких лучших московских клубов — о своей двойной жизни в детстве, угнанном мопеде, непрочитанных книжках и девушке-мечте с развевающимися волосами
Мне в детстве очень повезло: мама отдала меня в театральную студию Олега Киселева. Он сейчас в Канаде живет, а тогда был актером Таганки. Я очень благодарен и маме, и судьбе за эту студию. Там собралась отличная компания: дети друзей, знакомых… Зоя Светова, Маша Великанова, Женя Лунгин — люди, с которыми я до сих пор общаюсь. Я тогда учился в третьем классе и был младше всех (это вообще такая карма: во всех компаниях до определенного возраста я всегда был самый младший, меня это очень мучило). Так вот, Олег занимался с нами вещами, о которых никто тогда не подозревал: это был театр, в котором все начиналось с движения.
Главными словами были «свобода», «раскрепощение», «Америка» и «кульбит». Олег поставил с нами спектакль, который назывался «Голоса травы», — по повести Трумана Капоте. И это, я думаю, самое сильное впечатление из детства
Главными словами были «свобода», «раскрепощение», «Америка» и «кульбит». Он поставил с нами спектакль, который назывался «Голоса травы», — по повести Трумана Капоте. И это, я думаю, самое сильное впечатление из детства. И еще рассказ того же Капоте «Дети в день рождения». Я до сих пор влюблен в девочку из этого рассказа — мисс Боббит. Эта книга и этот спектакль — самое важное из детства, мне кажется.
О компаниях
У меня были две параллельные жизни. С одной стороны, Киселев со своей компанией, средой. А с другой стороны — двор, вообще другой мир.
Во дворе у меня был друг, его звали Володя. Человек он был простой, потом стал помощником машиниста, а тогда мы с ним сошлись на почве игр. Мы играли в книги, которые читали, в мультфильмы, которые смотрели. Естественно, со временем и книги, и мультфильмы менялись. Но самое невероятное заключалось в том, что мы занимались этим лет до пятнадцати. Может, я и привираю, конечно, но мне так кажется. То есть когда все в подъезде уже глушили портвейн и прочее, мы с Вовой играли в капитана Сорви-голова. Портвейн, конечно, тоже был, но как-то одновременно.
В каком-то смысле я перебежчик: друзей из детства, которые остались на всю жизнь, нет. Это плохое качество — из школы, из двора я не сумел сохранить друзей. Нынешние друзья позже появились — лет в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и так далее.
О книгах
В детстве я читал только одну книжку: «Незнайка на Луне». Других книг для меня долгое время не существовало. «Незнайку» я так любил, что читал, наверное, раз пятьдесят и регулярно лет до двадцати. Мне хотелось жить на этой Луне. Еще я обожал «Пеппи Длинныйчулок» и много раз перечитывал «Капитана Сорви-голова». Сейчас, кстати, я не могу перечитывать книги: неинтересно.
О семье
Еврейская мама — это отдельная история. А моя мама еще и особый человек. Она отвела меня в театр — и дальше уже не отходила: была рядом и у Киселева, и у Табакова в студии, куда я попал вольнослушателем в десять лет. «Твербулем», моим спектаклем, с которым мы объездили весь мир, она потом тоже занималась. И так далее. В этом были положительные моменты, но и отрицательные, конечно, тоже. Потому что невозможно с мамой постоянно находиться в такой близости. При этом я не маменькин сынок — скорее, мама всегда была «сынковской» мамой. С другой стороны, она — человек нереально деятельный, невероятно способный в смысле общения, коммуникации. Ее любят, потому что ей искренне интересны люди, ей вообще все интересно. И она очень много сделала для моего театра, она им занималась серьезно. Мама со мной тесно связана, и я с ней тоже.
О компаниях
У меня были две параллельные жизни. С одной стороны, Киселев со своей компанией, средой. А с другой стороны — двор, вообще другой мир.
Во дворе у меня был друг, его звали Володя. Человек он был простой, потом стал помощником машиниста, а тогда мы с ним сошлись на почве игр. Мы играли в книги, которые читали, в мультфильмы, которые смотрели. Естественно, со временем и книги, и мультфильмы менялись. Но самое невероятное заключалось в том, что мы занимались этим лет до пятнадцати. Может, я и привираю, конечно, но мне так кажется. То есть когда все в подъезде уже глушили портвейн и прочее, мы с Вовой играли в капитана Сорви-голова. Портвейн, конечно, тоже был, но как-то одновременно.
В каком-то смысле я перебежчик: друзей из детства, которые остались на всю жизнь, нет. Это плохое качество — из школы, из двора я не сумел сохранить друзей. Нынешние друзья позже появились — лет в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и так далее.
О книгах
В детстве я читал только одну книжку: «Незнайка на Луне». Других книг для меня долгое время не существовало. «Незнайку» я так любил, что читал, наверное, раз пятьдесят и регулярно лет до двадцати. Мне хотелось жить на этой Луне. Еще я обожал «Пеппи Длинныйчулок» и много раз перечитывал «Капитана Сорви-голова». Сейчас, кстати, я не могу перечитывать книги: неинтересно.
О семье
Еврейская мама — это отдельная история. А моя мама еще и особый человек. Она отвела меня в театр — и дальше уже не отходила: была рядом и у Киселева, и у Табакова в студии, куда я попал вольнослушателем в десять лет. «Твербулем», моим спектаклем, с которым мы объездили весь мир, она потом тоже занималась. И так далее. В этом были положительные моменты, но и отрицательные, конечно, тоже. Потому что невозможно с мамой постоянно находиться в такой близости. При этом я не маменькин сынок — скорее, мама всегда была «сынковской» мамой. С другой стороны, она — человек нереально деятельный, невероятно способный в смысле общения, коммуникации. Ее любят, потому что ей искренне интересны люди, ей вообще все интересно. И она очень много сделала для моего театра, она им занималась серьезно. Мама со мной тесно связана, и я с ней тоже.
У папы хитрый взгляд, и он похож на французского актера, что-то среднее между Жаном Габеном и Филиппом Нуаре
С папой мама разошлась, когда мне было лет семь. С тех пор мы не вместе, жили совсем разной жизнью. Он иногда появлялся, иногда уезжал, однажды надолго, на Север. Мы редко видимся, но я его очень люблю. У него хитрый взгляд, и он похож на французского актера, что-то среднее между Жаном Габеном и Филиппом Нуаре.
Я ношу его фамилию — Кузьмин, хотя называюсь с детства Паперным. Но менять ничего не хочу: все-таки это мой отец. Паперный — это мамина фамилия. Мамин отец и отец Вадика (писатель и культуролог Владимир Паперный. — БГ) — братья-близнецы. Один из них, мой дед Борис, погиб на войне, прямо в 1941 году, другой, Зиновий, остался жив. Поэтому мама относилась к нему как к отцу, и его семья была для нее семьей. Нас, Паперных, много. Я очень любил свою бабушку Миру, мамину маму. Она читала мне «Королева Британии тяжко больна...»; когда узнала, что я курю, подарила мне сигареты «Космос» и портсигар. Незадолго до смерти она дала подробные инструкции, как ее надо хоронить, какие цветы должны быть. Мы сидели, все это обсуждали, а она смеялась.
О школе
Сначала я учился в обычной школе около дома — №315. А когда пошел к Киселеву, перешел в 18-ю французскую школу: при ней была наша студия. Стал учить французский язык. Класса до пятого я учился, а потом появилась табаковская студия. Дальше я стал думать о том, чтобы поступить к нему на курс; меня перевели в вечернюю школу, я стал что-то экстерном сдавать… Короче, вообще не учился. Школьной жизни у меня почти не было, класса до шестого только. Я недоучка.
О стыдном
Мама брала меня в Коктебель, когда я был маленький. У нее там была веселая тусовочная жизнь, и я очень мучился, когда меня укладывали спать, мне, естественно, тоже хотелось тусовки, веселья и всего прочего. Я делал вид, что засыпаю, — мама в это время шла тусоваться: кино, вино… А я потом вставал, спокойно одевался и шел по Коктебелю, страшно рыдая: меня бросила мама. В общем, мстил.
Я ношу его фамилию — Кузьмин, хотя называюсь с детства Паперным. Но менять ничего не хочу: все-таки это мой отец. Паперный — это мамина фамилия. Мамин отец и отец Вадика (писатель и культуролог Владимир Паперный. — БГ) — братья-близнецы. Один из них, мой дед Борис, погиб на войне, прямо в 1941 году, другой, Зиновий, остался жив. Поэтому мама относилась к нему как к отцу, и его семья была для нее семьей. Нас, Паперных, много. Я очень любил свою бабушку Миру, мамину маму. Она читала мне «Королева Британии тяжко больна...»; когда узнала, что я курю, подарила мне сигареты «Космос» и портсигар. Незадолго до смерти она дала подробные инструкции, как ее надо хоронить, какие цветы должны быть. Мы сидели, все это обсуждали, а она смеялась.
О школе
Сначала я учился в обычной школе около дома — №315. А когда пошел к Киселеву, перешел в 18-ю французскую школу: при ней была наша студия. Стал учить французский язык. Класса до пятого я учился, а потом появилась табаковская студия. Дальше я стал думать о том, чтобы поступить к нему на курс; меня перевели в вечернюю школу, я стал что-то экстерном сдавать… Короче, вообще не учился. Школьной жизни у меня почти не было, класса до шестого только. Я недоучка.
О стыдном
Мама брала меня в Коктебель, когда я был маленький. У нее там была веселая тусовочная жизнь, и я очень мучился, когда меня укладывали спать, мне, естественно, тоже хотелось тусовки, веселья и всего прочего. Я делал вид, что засыпаю, — мама в это время шла тусоваться: кино, вино… А я потом вставал, спокойно одевался и шел по Коктебелю, страшно рыдая: меня бросила мама. В общем, мстил.
Она дала мне легкий подзатыльник, но я изобразил страшное падение на асфальт, а потом три часа делал вид, что не могу произнести половину букв: «Мамофка, фто-то не вавусяется вавговавивать»
Однажды (мне было лет восемь) мама собралась в гости, а я играл во дворе. Я очень не хотел, чтобы она уходила, и, когда она вышла из дома, сказал: «Я ключи потерял» (в 128-й раз, наверное). Она дала мне легкий подзатыльник, но я изобразил страшное падение на асфальт, а потом три часа делал вид, что не могу произнести половину букв: «Мамофка, фто-то не вавусяется вавговавивать». Мама была в истерике, звонила врачам, я разговаривал по телефону с каким-то профессором, он сказал маме, что меня надо срочно везти в больницу, меня одели, и уже перед дверью я говорю: «Мама я могу нормально разговаривать». Я получил по морде, и мама ушла в гости.
О грустном и радостном
У меня было дикое удивление, когда один мальчик, сильно старше меня, подошел ко мне во дворе, произнес одно слово «Жид!» — со всей силы зафигачил мне под дых так по-деловому и ушел. Я тогда не понял вообще, о чем речь.
О собаках, «СоБаковке» и Баковке
Собаки у нас были. Одна из них, дворняга, померла, и я страшно страдал, конечно.
Сказал «собака» и вспомнил про «СоБаковку». Это журнал, который мы все вместе делали на даче, в Баковке. Дети придумывали что-то, взрослые писали статьи. «СоБаковка» — это такое сотворчество.
Вообще, в Баковке всегда было весело: какие-то спектакли, танцы, походы. Мы находили разрушенные церкви, ночевали в каких-то сараях. Бесконечно играли со взрослыми в буриме и сочиняли матерные частушки — дети, помню, горланили во все горло. Я тогда начал заниматься гитарой и про меня такое сочинили:
По утрам собаки лают,
Волки воют при луне,
Леха Баха нам играет,
Х...м водит по струне.
Такого детства ни у кого больше не было.
О грустном и радостном
У меня было дикое удивление, когда один мальчик, сильно старше меня, подошел ко мне во дворе, произнес одно слово «Жид!» — со всей силы зафигачил мне под дых так по-деловому и ушел. Я тогда не понял вообще, о чем речь.
Я точно помню, что никогда не хотел быть космонавтом, летчиком. А вот ехать с девушкой с развевающимися волосами — это да
Мечта была такая: еду я на мопеде, за поясом американский «кольт», сзади на багажнике сидит девушка — ничего и не надо было больше. Мне и сейчас эта идея нравится, и с тех пор мало что изменилось. Я точно помню, что никогда не хотел быть космонавтом, летчиком. А вот ехать с девушкой с развевающимися волосами — это да.
О собаках, «СоБаковке» и Баковке
Собаки у нас были. Одна из них, дворняга, померла, и я страшно страдал, конечно.
Сказал «собака» и вспомнил про «СоБаковку». Это журнал, который мы все вместе делали на даче, в Баковке. Дети придумывали что-то, взрослые писали статьи. «СоБаковка» — это такое сотворчество.
Вообще, в Баковке всегда было весело: какие-то спектакли, танцы, походы. Мы находили разрушенные церкви, ночевали в каких-то сараях. Бесконечно играли со взрослыми в буриме и сочиняли матерные частушки — дети, помню, горланили во все горло. Я тогда начал заниматься гитарой и про меня такое сочинили:
По утрам собаки лают,
Волки воют при луне,
Леха Баха нам играет,
Х...м водит по струне.
Такого детства ни у кого больше не было.
