Война и дети

— Твои машинки на Майдане пока не будут работать (машинками мы называем аттракционы-автоматы, которые до столкновений с полицией стояли на площади).

— А завтра?

— Еще долго не будут, тут митинг.

— Митинг?

— Это когда люди собираются вместе и хотят сказать что-то важное.

— А что сейчас хотят сказать?

— Хотели, чтобы человек, который тут главный, подписал один документ и разрешил им жить по-другому.

— А он не хочет?

— Нет, и теперь люди здесь собираются стоять долго.

Это последние числа ноября, диалог на прогулке. Мой четырехлетний сын, который совсем недавно вместе со мной переехал в Киев, начинает жизнь в новой реальности: ближайшие два месяца он будет засыпать под звуки украинского гимна под окном, речи ораторов, песни «Океана Эльзы» и — позже — взрывы шумовых гранат. Мы живем практически на Майдане, и уже совсем скоро он и не вспомнит его таким, каким увидел в конце лета. Вокруг ходят люди с ленточками и флагами, из бочек валит дым и пахнет костром, кто-то танцует, и все смеются, когда слышат, как он, повторяя за толпой, кричит «Слава Украине!». Но я уже вижу за весельем сына какое-то недоумение. Он чувствует, что ключевое здесь — не ленточки и флажки, а «не разрешили» и «собираются стоять долго». Он чувствует тревогу.

Мне тоже немного тревожно, но пока в том, что мы поселились на Майдане, я вижу только плюсы. Конечно, как журналист, а не как мама: можно каждый день видеть все своими глазами, наблюдать за изменениями, можно, в конце концов, просто открыть окно и слушать очередной митинг. И пока проблем, как объяснить происходящее ребенку, вроде не возникает. Как и вопроса о том, стоит ли это вообще объяснять. Почему нет? Он, как и я, живет тут и видит Евромайдан каждый день.

Через пару дней наш разговор продолжается.

— Боже ты мой! (Картинный вздох, рука к сердцу, подражание няне.) Ужас! Что это? Голова разбита?

Он из-за плеча заглядывает в монитор компьютера, когда я смотрю фоторепортаж о разгоне Майдана в ночь на 30 ноября.

— Да, Кирюш, это пострадавшие.

— Почему они пострадали?

— Они сидели на Майдане (там митинг, помнишь?), а ночью пришла милиция их разгонять. Вот, есть раненые.

— А из-за чего это? Этот главный что-то опять не разрешает?

— Понимаешь, тут все сложнее. Эти люди не просто хотят жить по-другому — они хотят, чтобы президент ушел в отставку.

— Как это?

— Чтобы главный перестал быть главным, они его не любят, потому что совсем не чувствуют, что он любит их. Они хотят, чтобы он ушел.

— Покажи еще пострадавших. Вот того дядю, у которого голова разбита.

— Не надо больше на это смотреть.

— Я хочу помочь. Надо вызвать скорую сейчас же. Дай наберу!

— Им уже помогают, иди спать.

А мне уснуть еще долго не удается. Может, не надо было разрешать ему смотреть эти снимки? Закрыть компьютер сразу, сказать, что ему этого знать не надо, почитать сказку. Мне звонят друзья и родственники, которые не очень представляют себе жизнь в Киеве и думают, что сейчас тут везде опасно. Они советуют отправить Кирилла в Москву или даже подумать о том, чтобы вообще вернуться. Об этом я пока не думаю, но меня занимает вопрос: как, какими правильными словами рассказать ему о том, что происходит? Под его окнами больше не мимимитинг, и это как-то надо объяснить.

Теперь почти каждый день перед сном сын будет задавать мне один и тот же вопрос: «Как там пострадавшие?» Или: «Больше нет пострадавших?» Из детского сада он бежит так быстро, что это я, а не он болтаюсь у него на руке: «Надо на Майдан, помогать. Вдруг там разгоняют?» Я отвечаю, что все хорошо. Но это звучит неубедительно. Он совсем маленький и не задает вопросов, кто против кого, зачем и почему. Но я вижу, что он ухватил суть и понимает главное: это предчувствие беды.

И в следующий раз мы говорим с ним тогда, когда становится ясно — предчувствие оправдалось.

— Мам, а вдруг там салют? Можно посмотреть?

— Не надо, это не салют, это гранаты. Там страшно и уже ранены люди.

— Опять ранены?! Почему?

— Потому что все зашло слишком далеко. Он не уходит.

— Этот Янукович?

— Да.

— Да что ж такое. Они будут его прогонять пистолетами?

— Боюсь, что да. Когда начинается война, люди стреляют друг в друга. Это очень грустно, плохо, я очень за них переживаю.

— Я тоже. Может, я вызову скорую?

Через пять минут он уже спит, несмотря на шумовые всполохи. Утром, когда он снова будет в детском саду, я узнаю о первых погибших и, испугавшись возможной зачистки Майдана, отошлю его к няне за город. К выходным он вернется, и надо будет опять что-то рассказывать и объяснять. Хотя что-то он уже и так знает. По телефону рассказал мне, что слышал, как няня говорила кому-то: теперь стреляют не только резиновыми пулями, но и «железянными».

У меня два дня на поиск нужных слов. Война? В городе опасно? Одни стреляют в других?

Как я расскажу, почему люди ходят в касках, а над Майданом стоит черный дым? А если он увидит много машин скорой и, как всегда, спросит: «Мам, кто заболел?» — что сказать? Я уверена, что совсем ничего не говорить, отвлекая его внимание дурацкими приемами, нельзя. Он все видит, и его вопросы останутся без ответов, а тревога будет расти. Надо как-то сформулировать это, определить каким-то общим словом, не впутывая его в размышления о том, какие дяди плохие, а какие — хорошие.

Себе я только в этот момент — впервые — задаю вопрос: может, уехать? Конечно, не как журналист — как мама.

Я вспоминаю первое воскресенье после терактов в Волгограде, когда мы с ним пошли утром в храм. Он, как всегда, выпросил у меня побольше свечек.

— Пойду ставить за тех, кто умер.

— А за дедушку и бабушку?

— Нет, ну вот ты говорила, что взрыв был. Вот за них.

Мне кажется, что в это воскресенье в храме он возьмет свечки, и наш диалог повторится.

А я попрошу его помолиться о мире. И буду очень внимательна: мне так хочется наконец увидеть в нем предчувствие светлой развязки.