Учителя большого города. Лев Соболев

В аспирантуру на филфак меня не взяли из-за троек по общественным дисциплинам, и я стал аспирантом Института конкретных социальных исследований. Потом совершенно случайно я встретил знакомого, и он предложил мне поработать в гуманитарных классах одной школы, где заболела учительница. Так я пришел в 67-ю школу, и, конечно, все мои социологические штудии были сразу забыты и отодвинуты, я понял, что это и есть мое.

Что касается непрестижности профессии — престижность вообще вещь очень сомнительная. Важно ведь, как ты работаешь, а не где и не кем. А когда знаешь, что делаешь правильно свое дело, тогда все в порядке. 

О смысле работы учителя в советское время

В ту пору выбор естественных наук был совершенно понятен. Гуманитарные науки касались идеологии, а господствующая идеология не допускала никаких послаблений, как пел Юлий Ким, «а вот только так и назубок». Но тем интереснее было разговаривать с детьми на эзоповом языке — сразу чувствовались единомышленники. Как-то, когда у нас в школе шли уроки по Толстому, одна девочка прислала мне записку, в которой спрашивала, не кажется ли мне, что Солженицын — самый заметный продолжатель Толстого. Через такие вот знаки мы узнавали друг друга. Прочесть эту записку в классе было рискованно — Солженицын уже был выс­лан. И дело было даже не в том, что это опасно. Ну, выгнали бы из школы, ну и что. Опасность гораздо более серьезная — нельзя было готовить детей-самоубийц, которые пойдут на площадь и погубят себя борьбой с идеологией. Надо было дать детям возможность думать и выбирать, и сдержанность была очень важна. Но, конечно, у умных детей не было ни­каких сомнений в том, что плохо, а что хорошо.

Советская идеология была еще страшна тем, что не оставляла возможности для веры, это было очень циническое время, может быть, еще больше, чем сейчас. Сейчас все понятно — хапай, хватай, это крупными буквами написано на заборах, а в то время крупными буквами писали всякие хорошие слова, за которыми ничего не было. И к 9–10-му классу умные дети становились чудовищными циниками или просто отчаивались. А когда на уроках литературы они понимали, что есть нечто бесспорное, есть «ценностей незыб­лемая скала», это им помогало выживать. Мне кажется, что для нас — для всех, кто работал в школе в ту пору, — смысл был именно в том, чтоб представить детям эту шкалу ценностей.
Об умении читать

Сейчас в эзоповом языке нет необходимости, и это замечательно. Можно называть вещи своими именами и все обсуждать с детьми, ничего не навязывая. И задача учителя — дать им средства прочитать текст так, чтоб они его поняли. Конечно, прочтение может быть субъективным. Достаточно сказать, что для Белинского Татьяна, отказывающая Онегину, проявляет слабость и боязнь общественного мнения, а для Достоевского — величие нравственного подвига. Это трактовка, но и она должна быть корректной, вот этому, собственно, мы и учим.

Хорошо бы, чтоб ученик научился читать, чтоб он понял, что Пушкин, Лермонтов, и Гоголь, и Пастернак, и Булгаков — его собеседники, и им есть что ему сказать, а ему есть что от них услышать. Мне кажется, это и есть самое главное.


О литературоведении

Расхожее представление о литературоведении такое: «Если бы я был балаболкой и лоботрясом, я бы тоже мог писать литературоведческие статьи, но я предпочитаю заниматься делом — строить мосты, лечить людей, собирать электронные приборы, а читаю я не меньше, чем эти литературоведы, а то и больше, поскольку они в основном читают друг друга, а не текст». В этом, разумеется, есть резон. Но мы говорим все-таки о настоящем, честном литературоведении, без которого научиться читать невозможно. Поэтому дети у меня знают имена литературоведов, знают основные термины и умеют ими пользоваться.



О том, зачем мне филологическая работа

Если говорить коротко, то филологическая работа необходима мне для поддержания формы. Как, наверное, и преподавателю любой дисциплины — если в своей собственной науке он довольствуется задами, то и на уроках будет пережевывать то, что всем давно известно и мало чего стоит. А дети всегда чувствуют, насколько хорошо учитель знает свой предмет.


О том, можно ли научить быть учителем

Разумеется, вначале я учился у своих старших приятелей, но почти сразу понял, что просто перенимать их приемы или их словечки бессмысленно. Что-то тебе подойдет, а что-то нет. Ты должен все пропустить через себя, все попробовать брюхом собственным, и если что-то получается — что ж, очень хорошо, а не получается — ищи, пробуй дальше.
О том, как говорить с детьми о нелюбимом

Получив свободу в 1990-е, некоторые мои коллеги решили, что могут не давать на уроках кого-то, кого сами не любят. Конечно, и мне кто-то чужой, и тогда, если разговор становится откровенным, я могу сказать, например: «Каждый год я спрашиваю себя, не умер ли роман «Обломов», но вот я вас послушал и понял, что нет». Или Есенин — совсем не мой поэт. А один мальчик все время меня спрашивал, будем ли мы говорить про «Анну Снегину». И я ответил: «Если вы расскажете — пожалуйста». Вообще, разговор с детьми не дает закостенеть, прийти с пожелтевшими конспектами, открыть их и начать бубнить: «Дети, пишите, Пушкин своей лирой пробуждал следующие добрые чувства: а) милость к падшим, б) любовь к свободе…» — ну и так далее.



О формах работы

Разговор на уроке, конечно, приятней, интересней, хотя и трудней учительского монолога. Но даже если он получился очень интересным, потом все надо собрать и подытожить, иначе рассыплется.
Важно, чтобы дети овладели искусством монологического ответа, поэтому как минимум три раза в год я устраиваю устные зачеты, на которых они отвечают отдельные темы. И дело даже не в том, что кто-то это сделает интересно и глубоко, а кто-то — с чужих записей и поверхностно. Важно, что все они учатся говорить.

У меня есть летние обязательные работы, которые ученики пишут сами. Чаще это разбор какого-то произведения. Так они овладевают навыками научной работы.
О шутках

Мы довольно часто смеемся на уроках. Конечно, каждый урок превращать в хи­ханьки не приходится, но иногда надо как-то разрядить обстановку. Например, перед изучением «Преступления и наказания» я всегда рассказываю такой анекдот. По темной лестнице поднимается человек с воспаленным взглядом. Он звонит в дверь, открывает старушонка. «Кто это?» — «Раскольников, заклад принес». Она его впускает, он бьет ее топором по голове, срывает с шеи ладанку, а там двадцать копеек серебряных. Тут входит Порфирий Петрович: «Ну что, Родион Романович, за двадцать копеек старушку убили?» «Эк, Порфирий Петрович, пять старушонок — рубль». После этого можно начинать самый серьезный разговор.



О театральных постановках

Когда я пришел в нашу школу, меня порази­ло, что в конце февраля по школе бегают дети в театральных костюмах, на уроках нет половины… Оказалось, что третьего марта у нас в школе проходит Праздник труда, науки и искусств, когда каждый класс и каждый учитель что-нибудь показывает. Физик — физические эксперименты, хи­мик — химические, математик проводит математический бой и так далее. И я сам стал ставить к этому дню спектакли. Работу мы начинаем уже в сентябре. Я говорю детям, какая будет пьеса, они выбирают для себя роль и соревнуются, кто с ней лучше справится. Кстати, в этом всегда принимают участие выпускники.

Театр — это большая часть нашего школьного бытия, к которой мы все очень серьезно относимся. Он дает очень многое. Это и возможность прожить еще одну жизнь, и серьезное воспитание чувств, мы ведь и Чехова ставим. Важно еще, что это общее дело, которое сплачивает всех, воспитывает и формирует человека.


О школе и политике

В идеале школа должна быть вне политики, но, к сожалению, она всегда была предметом безответственных экспериментов. Я уже в 41-й раз начну учебный год как учитель, и что только с бедной школой за это время не делали, как только ее не модернизировали! То и дело мы сталкиваемся с каким-то идиотизмом. Мне кажется, к этому можно относиться только как к стихийному началу. Хотя вот Сергею Волкову удалось как-то исправить ситуацию со стандартами… И все же там, где есть материальная заинтересованность, мы ничего не сделаем, потому что никакой чиновник не уступит своего рубля. А мне, честно говоря, и не хочется думать в масштабах страны — я этого не умею. Зато в классе я абсолютно сво­боден — и в выборе программы, и в том, что я го­ворю и о ком. Ничего подобного при советской власти не было.