Учителя большого города. Надежда Шапиро

Имя: Надежда Ароновна Шапиро.

Работа: преподаватель русского языка и литературы в школе №57.

Стаж: с 1970 года.

Регалии и звания: учитель высшей категории, почетный работник общего среднего образования.

О выборе профессии

Примерно в четвертом классе я уже точно знала, что буду школьным учителем русского языка и литературы — и никем другим. Нельзя сказать, чтоб у меня был какой-то любимый учитель, которому я хотела подражать. Просто я много читала — и хорошие книжки, и так себе. Совокупность произведений сентиментального социалистического реализма сформировала у меня такое представление: главное, что может делать человек, — это быть хорошим учителем литературы и русского языка. И при этом надо стать любимым учителем, главным человеком в жизни детей и как-нибудь их спасать, читая книги. Слава богу, все не так воплотилось, как я придумала, а то плохая картинка была бы, неприятная.

Все ведь гораздо сложнее: дудочка и кувшинчик не собираются никогда в одном месте — тут или одно, или другое. Скажем, с классом в поселке Кирпичного Завода, где я работала, который невыносимо себя вел на уроках и при этом хорошо ко мне относился, никак нельзя было справиться при помощи художественной литературы. При этом я не могла сказать себе честно: все, что я буду говорить им про программную литературу, будет абсолютно бессмысленно.

О первой работе и идее просветительства

На третьем курсе я преподавала абитуриентам русский язык и литературу. Потом работала в вечерней школе совхоза «Белая Дача» и в поселке Кирпичного Завода. Первый раз в жизни я увидела людей, которые не прочитали ни одной книжки и не собирались их читать — и не знают, что это нужно. Это был очень интересный и новый опыт, но, конечно, не педагогический. Он чрезвычайно расширил мою картину мира.

При этом среди них были вполне симпатичные люди, которые знали, что им делать в жизни и для чего они учатся. Как Клещ в «На дне», они хотели кожу с рук сорвать — а вырваться. Благодаря пролетарскому происхождению у них были какие-то льготы: они могли получить высшее образование и дальше делать карьеру. Например, хорошие девочки, которые хотели поступить в Сельскохозяйственную академию и по своей специальности все знали и умели, да только вот им надо было сочинение написать. Это было их проклятие — в нужном порядке выстроить совершенно им чужие слова, и я старалась помочь. Оживились они, только когда Некрасова стали изучать. Это поразительная история. Когда мы прочитали, что «не дело между бабами счастливую искать», устроилась просто дискуссия в классе. Одна ученица моя сразу сказала: «Вот смотрите! Поэт, а как замечательно все сказал». А милиционер Курдюков, был у меня такой ученик в классе, ей говорит: «Дура, это ж до революции написано!» — и все как-то сразу сникли.

Комизм преподавания литературы в той школе состоял в том, что там вообще не было никаких книжек. Я в авоське приносила книжки из дома, собирала у одногруппников и раздавала, чтобы они почитали и принесли на следующий урок. Но на следующий урок эти люди не приходили, приходили какие-то другие. Приходишь на урок, и ни одного экземпляра нет. И что помнишь, то по памяти и читаешь.

Некоторые ученики ни разу не были в Москве. Мы с ними учились пятачок опускать в метро, а когда ездили Кремль смотреть, они меня все спрашивали: «Мы на Кремль залезем или нет?» Потом я стала придумывать всякие экскурсии. Потому что знала: хороший учитель должен много всего делать — и спектакли ставить, и экскурсии устраивать, и поездки далекие. От курса литературы у большинства из них в голове ничего не осталось, в этом я не сомневаюсь, но осталось ощущение, что есть еще какая-то другая жизнь.

Это был очень странный год, условно его можно приравнять к трудовой колонии: у меня было 25 часов в две смены. Жила я только этим и на всех своих друзей производила впечатление абсолютно сумасшедшей. Конечно, я уже не читала сама никаких книжек, у меня не было сил. Доезжала вечером домой, валилась кульком и утром к 8 часам опять ехала в школу. Когда в конце года стало ясно, что меня сокращают, наверное, надо было радоваться. А я плакала. Потому что не понимала — «как они без меня теперь». Но они не очень «были без меня», они ко мне еще ездили потом о литературе беседовать, банки с вареньем возили для чаепитий. 

О работе в обычных московских школах и школе №57

Потом я попала в школу №716 в Измайлово. Это была совершенно обыкновенная, как теперь говорят, «дворовая» школа, туда ходили дети из коммуналок. У одних алкогольные родители, у других психически нездоровые, у третьих еще какие-то были истории. Когда я только пришла в эту школу, мне один мальчик-двоечник сказал: «Будьте добры, принесите мне книгу из библиотеки», и я заплакала. Там можно было учить литературе гораздо больше детей, и педагогика уже становилась не спасательной операцией, а какой-то осмысленной деятельностью. Были и хулиганы дворовые, и пьянство могло случиться в поездке, и драки — хотя чаще всего по каким-нибудь благородным мотивам. И все это гораздо больше напоминало кино и литературу.

Потом я пришла в английскую школу в Кузьминках с директором-фронтовиком и была поражена невероятной несвободой по сравнению с измайловской школой. Всякий громкий смех казался вызовом приличиям. В одном классе я проработала семь лет — с ними впервые попробовала читать Платонова. Это были 1980-е годы. Я читала на уроках вслух и поняла тогда, что трудную прозу нужно сначала произносить со своей интонацией, а потом уже можно говорить о ней. И с тех пор я много чего читала вслух. Помню, как диктовала для разбора стихи Бродского, и дети спрашивали: «А чье это?» Я говорила: «А это Мартынов». Они не переспрашивали, но потом (бывали такие случаи) узнавали и радовались, что полюбили эти стихи еще в школе.

Однажды на уроке в десятом классе я прочитала рассказ Бабеля «Письмо». Все затихли, сидят и думают. Я пытаюсь вызвать на разговор: «Ну, кто-нибудь скажет что-нибудь? Кто это написал? Белогвардеец — чтобы опорочить Красную армию? Или простодушный красноармеец? Как вы себе это представляете? Правда это или клевета?» И вот один мальчик сказал: «Может, это и правда, но такая правда нам не нужна». Такое могли бы сказать какие-то райкомовские люди, но он никогда этого не слышал. Я вдруг увидела: юный человек порождает фразу, которая уже существует и звучала бы естественно в каких-то более прожженных устах.

Ну а дальше началась 57-я школа. Линия моей жизни совершенно прямая, но я даже не могу себе представить, что после этой школы может быть. Таких невероятно прекрасных условий для того, чтобы преподавать литературу прекрасным детям, у меня никогда раньше не было. Тут уже мне встретились учителя, которые говорили: «А как вы можете вообще преподавать литературу, если не знаете этой статьи Якобсона?» Я-то и сейчас считаю, что без многих литературоведческих статей можно обойтись педагогу, хотя  знакомство с ними только на пользу.

О методике

Конечно, у меня есть некоторые устоявшиеся представления, но никакого гладкого пути никогда не получается, потому что все дети — разные. Я просто знаю теперь разные возможности, как можно преподавать. И еще я знаю, что многого не знаю. Сейчас по возрасту я дальше от своих учеников, но мне кажется, что я лучше чувствую, как работает у них мысль, если она работает. Сейчас я лучше представляю себе, чего нужно добиваться во что бы то ни стало, а что не так важно.

У нас появилась когда-то такая практика — хором читать стихи. Случилось это так.  Лет десять назад я читаю на уроке стихи и вижу, что еще у двух людей в классе губы шевелятся, они произносят слова вместе со мной. Предложила читать вместе вслух. И вот теперь многие мои ученики, которые знают много хороших стихотворений, произносят их вслух. Мы с ними умеем так читать на улице; например, поехали в Михайловское — и пока гуляли, вспоминали, сколько у нас стихотворений об осени. Как правило, это всем доставляет удовольствие. Потому что вообще стихи надо произносить — язык к небу прижимать, шевелить губами… Так получился методический прием, хотя никто его специально не придумывал.

Методически совершенно непонятно, что представляют собой мои уроки. Лекции? Беседы? Дело же не в методике, а в совместном переживании смысла. При этом нет задачи прочитать «с выражением». Когда-то Аверинцев предостерегал от того, чтобы урок превращался в сеанс массового гипноза. Но, когда мы читаем, мы пробуем на вкус, слышим, мы понимаем, что есть в тексте. 

Сначала люди очень боятся друг друга. Когда набирается новый гуманитарный класс, дети все хотят угадать, что я «загадала» и какого ответа жду. Сильное недавнее впечатление: мы говорили про «Шинель» Гоголя. До урока я не знала, как мы будем про это разговаривать, только знала, что это всегда сложнее, чем кажется. И я говорю десятиклассникам: «Вы можете назвать пять слов, выражающих чувства, которые возникли у вас, когда вы читали «Шинель» в первый раз?» И какие-то люди твердо сразу сказали: «Жалость, сострадание, безнадежность, грусть». А один мальчик вдруг говорит: «Смешно». И другой: «О, а можно, правда? Мне тоже смешно». Мы наблюдаем и смотрим, какие выводы можно сделать и какие акценты поставить. И тут уж каждый человек свободен выбрать интерпретацию. Вот, собственно, вся наша методика.

О переживании текста

Что должно быть сначала — анализ или переживание? Ясно, что все произведения надо изучать медленно. В них надо погрузиться, пожить, просто наблюдать и замечать. И, когда литературное произведение в тебе живет, можно анализировать свои ощущения. И тут отделить анализ от переживания я уже не могу. Но знаю, что сначала надо в себя вобрать текст, а лишь потом о нем говорить.

К сожалению, я знаю, как это обычно происходит в школах. Вот уже 10 лет я делаю задания для турнира Ломоносова по литературе, и мне присылают удачные, неудачные, смешные варианты ответов. Я вижу картину и понимаю, чему обучены дети. Они очень ловко находят метафоры, метонимии, бодро пишут про кольцевую композицию, но зачем они это делают — совершенно непонятно. Учителя все время торопятся и стараются произвести впечатление кучей непонятных слов, терминов, чего-нибудь такого, что в глазах всякого проверяющего засвидетельствует «обученность».

А мы читаем и разговариваем. Это хорошо — дожить до 60 с лишним лет и иметь возможность с хорошими людьми читать то, что тебе нравится.