Супер-папа

Мы, конечно, знали, что Лука нам жестоко отомстит. Любой уважающий себя эмбрион затаил бы на его месте злобу на своих будущих родителей.

Зима. Поезд Дели – Гайя. Ехать чуть больше суток. Но сейчас сезон туманов. И поэтому никаких расписаний в стране не существует. Едет — и слава богу. Поезд не такой, как в фильме «Поезд на Дарджилинг». А настоящий. Индийский поезд. В нем, кажется, едет половина Индии, спасаясь от гражданской войны, холеры и индийских гастролей Николая Баскова. Будто бы это последний поезд, убегающий из горящей столицы. И все, кто мог, залезли именно в него. Вагоны забиты так, что невозможно сходить в туалет пописать. Если рискнешь оставить свое место, то к нему, скорее всего, уже не вернешься никогда: миллион безбилетных индусиков в черных улыбающихся усах просто одновременно вытянут ноги — и места для тебя не будет. Короче, нормальный индийский поезд.

Билетов в бизнес-класс уже не было. И мы с беременной женой оказались среди всех этих людей. Были еще беженцы из Тибета. Аккуратно выбритые маленькие тибетцы в своих идеально чистых красных платьях ехали в малюсенькую деревню Бодгайя. Там — Мекка для буддистов. Там Гаутама под специальным деревом Бодхи все для себя решил. Там иногда зимует далай-лама четырнадцатый. Туда же едем и мы. Я, моя жена Юля. И трехмесячный эмбрион Лука — мой сын.

Я не верю в знаки свыше. Да и в существовании Сиддхартхи иногда сомневаюсь. Но на этот поезд Господь точно наслал проклятие. Токсикоз у жены начался именно здесь и сейчас. Юлю рвало, как Джима Моррисона перед концертом. Без остановки. Долго. Мучительно. Что есть силы. Только и успевай менять пакетики, каким-то чудом взятые с собой. Испуганные индусы не знали, куда себя деть. Предлагали какие-то народные снадобья, корешки и затянуться гашишем. Продавцы бесплатно наливали чай. Тибетские беженцы били в свой барабанчик и не переставая читали «Ом мани падме хум» за здравие моей жены. Нашелся даже один на весь поезд проводник: толстый вспотевший пакистанец с гаечным ключом и зубочисткой между беззубыми деснами… Ничего не помогало. Лука бунтовал: «Куда вы, придурки, поперлись? У вас же теперь есть я!» 

Мне говорили, что жизнь изменится. До этого мы шесть лет подряд зимовали в Индии. Хотели зимовать и дальше. Но сын решил, что будет иначе. Следующей и еще следующей зимой мы сидели дома и ели новогоднее оливье вместо масала-досы. Это была первая и самая безобидная жертва. Бог с ним, с Индостаном. В конце концов, в Варанаси за последние десять тысяч лет не изменилась даже цена на велорикшу. Не изменится и к моей старости, когда я буду посвободнее.

Но потом мы лишились и Москвы. В Москве у нас была не очень уютная и не очень удобная съемная квартира, куда с трудом бы влезали три человека. В Москве много машин, развлечений и нет бабушек. Пришлось переехать в Подмосковье, в родной Дмитров. Там есть чем дышать, сердобольные бабушки и из развлечений только супермаркет Spar по выходным. Но сыну так будет лучше.

Когда малыш еще совсем малыш, он много спит. Ест. И ходит в туалет. И, кажется, это очень просто. Ты просто катишь его коляску, как колесо Дхармы. Катишь и катишь. Катишь и катишь. Катишь и катишь. Он иногда просыпается, ты его кормишь. Переодеваешь. Он засыпает — и ты снова катишь. Вот тебе и все просветление. Медитативный цикл, лишенный всякой суеты. Приятная зияющая буддистская пустота. Ты много дышишь, слушаешь айпод и думаешь о том, на что никогда не было времени. Только колесики поскрипывают. А ребенок посапывает.

«Ты с ума сошла, что ты все время ноешь? Это же кайф. Весь день гуляешь, а он спит», — упрекал я свою вечно расстроенную жену. Жена смотрела на меня грустными глазами уставшего сенбернара и просила… хотя бы понимания. А я не понимал, что я должен понять, и уезжал в очередную командировку, переполненную событиями, новыми людьми и эмоциями.

Я все пойму через пару месяцев, когда Юле по самым сраным обстоятельствам придется уехать к своей больной маме на месяц. И оставить меня с собственным сыном один на один. Ну, думаю, фигня же. Мои предки сорок лет мотались по пустыне без воды и еды. И ничего. Месяц с полугодовалым сыном? Пф.

Все инструкции висели на холодильнике. Утром — 240 граммов смеси с добавлением трех ложек каши. Обед, полдник и ужин. Разные цифры, во сколько он точно должен спать, во сколько купаться, во сколько любимый мультик по дебильному пропагандистскому, но единственному в стране детскому телеканалу «Карусель». На полочке — целый стратегический запас конины в баночках. Другое мясо Лука тогда почему-то не ел. Только конину с добавлением чернослива. Миллиард подгузников под кроватью. Виниловый проигрыватель, пластинки и все макбуки — под потолком: в последнее время Лука ими заинтересовался, и Юля решила их спасти. Нашу первую ночь вдвоем мы провели, как и все следующие. Лука мирно спал на середине большой родительской кровати. Я лежал с самого краю, трепетно держал его за ручку и охранял его сон, только под утро проваливаясь в какое-то забытье. Но очень ненадолго.

Семь утра. Сын давно на ногах. На коленях, если точнее. На моем лице, если еще точнее. Есть люди, которых я никогда не смогу понять. Это те лжецы, которые, захлебываясь от счастья, рассказывают нам всем, как круто и просто иметь маленького ребенка. Кем же это надо быть, скажите мне, чтобы год каждый день, несмотря ни на что, несмотря на бессонницу, несмотря на то, что до двух ночи мыли полы (а это иногда единственное время, когда на это есть, извините за мой русский, время), несмотря на то, что у малыша всю ночь болел живот и он по этому поводу орал что есть мочи часа три подряд… Так вот, несмотря ни на что, просыпаться целый год в семь утра и получать от этого искреннее удовольствие? Конечно, мастера йоги учат нас просыпаться каждый день с первыми лучами солнца… Но это другое.

Кто на этой планете искренне радуется тому, что год не спит нормально? Никто. Я обращаюсь к вам, мамаши с синяками под глазами! Хватит врать. Вы все страдаете. Вы еще слишком молоды, чтобы по-старчески просыпаться с первыми лучами солнца и с улыбкой, прислонившись к радиоточке, завтракать в семь утра. Вы не пенсионеры, чтобы от этого кайфовать. Вы хуже. Вы молодые родители.

К этому нельзя привыкнуть. Очень хочется спать. Ну пожалуйста, Лука, еще полчасика. Просто полежи рядом. Папа очень не выспался. Все еще спят. Все собачки. Все котятки. Все птички. Все, бл…дь, даже гребаные позитивные диджеи утренних радиоэфиров спят. Давай и мы поспим чуть-чуть. Говоришь все это с закрытыми глазами, не веришь, что начался новый день. Начался неприлично рано.
Ты приходишь в какое-то оцепенение. И даже не от того, что дико хочется спать, а от осознания того, что впереди новый день и он ничем, черт возьми, ничем не будет отличаться от вчерашнего или завтрашнего. Никаких новых событий, людей и эмоций, как в интересных командировках.

Маленький ребенок — это чудовищная дисциплина. Ключевое слово — «чудовищная». Пострашнее армейской. Ты четко понимаешь, что тебя ждет через пять минут. И через пять часов. Встали, поели, поиграли в игрушечный руль. Оделись, прокатились с горки, уснули. Проснулись, поели, поиграли в игрушечный руль, оделись, прокатились с горки, уснули. Иногда игрушечный руль меняется на пирамидку. А горка на качели. И уже это ничтожное разнообразие воспринимается как разнообразие. Этот набор действий уничтожает тебя как личность с двумя высшими образованиями.

Через четыре дня я начал пробовать выцарапывать хоть десять минут на себя. Но всякий раз, когда ты ложишься на диван и открываешь «Фейсбук», накатывает такая ненависть к самому себе… Твой собственный сын одиноко скучает на полу с ненавистной неваляшкой, а ты, свинья, уставился в ленту друзей, бессмысленно ненавидящих в интернете Путина... Какого черта? В итоге я сползал к Луке и неваляшке или плелся на кухню готовить конину (готовить — громко сказано, надо просто открыть баночку).

Вот что еще страшно. Он не разговаривает. Конечно, я все время что-то рассказываю, комментирую и пою. Включаем новости, я объясняю Луке, где корреспондент врет и почему у премьера руки по локоть в крови. Садимся листать книжку, я с выражением читаю и стараюсь вжиться в образ лирического героя «Доктора Айболита». Едим конину, я скачу как лошадка и рассказываю про вивисекцию и вегана Моррисси. Но разве это общение?

Вы, лживые мамаши с синяками под глазами, расскажите мне, как получить удовольствие от общения с человеком, который ни на один ваш вопрос или реплику — из недели в неделю, из месяца в месяц — ничего не отвечает? Это страшнее и мучительнее неразделенной любви. Разговор в одну сторону. Я знаю, что когда-нибудь он заговорит, но он не говорит. Он просто смотрит на тебя. И иногда дарит безмолвную улыбку. Но этого так мало.

У нас в городе есть лес. Ну как лес — скорее небольшой сосновый парк. Там тихо и приятно. Там ничего не происходит, хороший воздух и, как в Варанаси, за последние десять тысяч лет ничего не изменилось. Идеальное место для гуляния с детьми. Этим там и занимаются. Туда ходили и мы с Лукой. Четыре часа в сутки мы не вылезали оттуда. Разговаривали с деревьями, искали дятлов и играли в свой провинциальный пикник «Афиши». Я включал маленький магнитофон с песнями «Джуниор Бойз» и Кортни Лав, а Лука под них засыпал — все как в Коломенском. Если посчитать километры, которые изъездила в этом парке наша коляска, можно точно доехать до Петербурга и обратно.

Там я предпринял попытку своей собственной социализации в своем новом статусе. Сидение в четырех стенах в компании безмолвного сына нужно было разбавлять хоть какими-то диалогами. Все друзья — на работе или на Гластонбери. Родители ремонтируют дачу. В общем, списав себя со счетов, я решил окунуться в новый для меня мир мамаш с колясками. Тех самых, которые годами не спят, мало моются, мало занимаются сексом, забыли, когда в последний раз делали маникюр, воюют с бестолковыми педиатрами и уже отчаялись найти хорошую няню (потому что на планете их, кажется, меньше, чем некоррумпированных политиков).

Эти бедные женщины — вся скорбь русского народа. Эти люди превратились в обои своих унылых двухкомнатных хрущевок. Они, как и я, катят свои скрипучие коляски и, как и я, скучают по полноценной жизни, но почему-то боятся признаться об этом вслух. Вместо этого я слышал примерно четырнадцать тысяч рассказов про разные виды пищевых аллергий. Про то, что в «Кораблике» сок дешевле, чем в «Карапузе». Про то, что срыгивание — это нормально до года. Про то, что подгузники трусиками лучше, потому что не протекают и их удобнее надевать.

К третьей неделе своей социализации я, наконец, стал неплохо разбираться в женской груди. От скуки я сходу мог определить, кто еще кормит, а кто уже давно нет. У кого очень пострадали соски, а кто держится молодцом. Кто злоупотребляет лифчиками с жесткими чашечками, чтобы скрыть неминуемые послеродовые потери, а кто, наоборот, за открытость и естественность. Я, наконец, узнал, что есть такие тетки, которые намеренно с самого рождения ребенка отказываются от грудного вскармливания, чтобы сберечь свои формы. С ними я даже не пытался подружиться. По-моему, это фашистки.

Я вклинивался со своей коляской в группки несчастных мамаш и просто разговаривал. Мамаши за десять минут в меня влюблялись. Во-первых, потому что других мужчин в этом парке не видела ни одна сосна. Даже самая высокая и древняя. Это очень женское место. А мужчина, да еще и с коляской — это по здешним меркам очень круто. Во-вторых, я мог легко поддержать разговоры про пищевую аллергию, подгузники трусиками и соски chicco. В-третьих, в это время я выстриг себе нехилый ирокез и был таким же красивым, как Максим Семеляк в свои лучшие писательские годы. Ну и, в-четвертых, и это самое грустное, каждая третья мамочка с коляской оказывалась матерью-одиночкой. Им так хочется влюбиться. Хоть в кого-нибудь. И это окончательно погружало меня в послеродовую депрессию. Дмитровский парк — это, конечно, не Бодгайя. Вместо дерева Бодхи там всего лишь сосны. Да и я ни разу не Гаутама. Но кое-что я для себя тоже решил.

Выносить этот адский физический труд, это беспробудное материнское одиночество (а материнство — это всегда одиночество, никто до конца не поймет маминых страданий) без мужа, который между своих интересных командировок хотя бы как-то что-то, — это настоящая человеческая трагедия и конец света в отдельно взятой плохо отапливаемой квартирке в панельном доме.

Армия матерей-одиночек — это какая-то особая каста униженных и оскорбленных людей (униженнее, пожалуй, чем хиджру в индийских поездах), занимающихся отчасти самобичеванием. Эти женщины, улыбчивые на людях, на самом деле грустнее и обреченнее сценариев всех фильмов фон Триера. А те мамаши, у кого семьи все еще есть, вот-вот их развалят своими руками. И сами виноваты.

Почти все мамаши с появлением ребенка совершают одну и ту же ошибку. Не знаю, кто им сказал, что малыш — это центр вселенной, что все должно быть только вокруг него. Время, внимание, заботы, любовь, раздражение и все остальное… Хватит врать, мамочки. Ребенок в семье — это не самое главное. Главное в семье — это, снова простите за мой русский, семья. Ограничивать свою вселенную подгузниками и неваляшкой — ошибка (которую я сам совершал каждый день). Бежать сломя голову в семь утра готовить кашу — ошибка. Сначала поцелуйте мужа (если он есть), а каша потом. Иначе муж (если он есть), сами не заметите как, начнет целоваться с кашей, а не с вами. Не смотреть по сторонам, не слушать музыку, не читать «Фейсбук» про Путина и не иметь ни одной темы для разговора (кроме подгузников) со своей семьей — это ошибка. Не заметите, как подгузником, пользуясь терминологией Андрея Лошака, станете вы сами. Причем использованным.

Да и в Индию следующей зимой мы зря не поехали. Луке бы наверняка понравился и этот поезд, и этот масала-чай, и даже один на все вагоны беззубый проводник-пакистанец.

Юля вернулась в последние дни августа. Мы с Лукой как раз доламывали неваляшку. — «Ну как вы тут?» — «Я тебя люблю».