«Может быть, он уже вернулся домой?»

Никите десять. Этот рыжеволосый подросток, наверное, был бы похож на Тома Сойера, будь в нем чуть больше детской беззаботности.

Но это очень серьезный старичок. То есть здесь, в больнице, он старичок. Может быть, за больничными стенами, это совсем другой человек.

Никита лежит один в боксе. Дверь запирается снаружи. Чтобы он не вышел. В боксе есть все, что нужно для жизни, говорят медики: ванна с холодной-горячей водой, туалет, стол, стулья, кровать. Даже окно, которое, правда, не открывается.

Взрослым иногда кажется, что для жизни достаточно еды, воды, крыши над головой. «Не валяешься под забором? Радуйся!» — однажды сказала Никите женщина-врач, вообще-то, очень хорошая женщина. Она разрешила волонтерам подкармливать Никиту всякими вкусностями. А такое случается крайне редко — в больнице в основном либо аллергики, либо с проблемами пищеварения. Никита здоров. У него даже нет ОРВИ. Он здесь вообще не должен находиться.

— Понимаешь, эта больница как космическая станция, — говорю я ему. — Ты летел куда-то по важному заданию. Но кончилось топливо, и пришлось остановиться на заправку. А потом выяснилось, что неисправен двигатель, и надо подождать, пока его починят. И потом ты полетишь дальше.

— Правда? Меня не оставят тут навсегда?   

— Ну что ты. Тогда не хватит места новым, которым тоже нужно заправиться и починить двигатель. Так что, как только твой корабль починят, ты сразу отсюда улетишь.

Он кивает головой, удивленно наморщив лоб и глядя на меня, глаза в глаза. Его зеленые — в мои карие. Молчим, думая каждый о своем.

— А если…  

Он замолкает, его рука напрягается в моей руке. Я сжимаю ее крепче.

— Никаких «если», капитан. Ваш приказ — попасть в заданную точку Вселенной.  

— А если меня там не ждут? — тихо говорит он. Даже не вопрос, а скорее размышления вслух.

Я чуть было не выхожу из игры.

— Тебя очень ждут. Там, куда ты летишь, ты должен кого-то спасти. Там сейчас очень темно. А ты принесешь свет.

Каждый из нас вкладывает в этот разговор свои смыслы.

Я еще ничего о Никите не знаю. Просто пришла в свое дежурство, а он тут. Один в боксе. Так вышло, что сегодня волонтеров как никогда много — по человеку на бокс. Мне попался этот.

Сказали, ребенок сложный, сидит в кровати, забившись в угол. К столу не идет — кормить приходится из ложки.

Внешне у Никиты все двигательные функции в норме, только он какой-то заторможенный. Но это, как мне кажется, не результат какой-то серьезной физиологической проблемы. Что-то у него не так внутри.

Мы читаем про Маленького Принца. Он немножко скучает. В общем, я его понимаю. Это взрослая книга. Оживляется, когда я начинаю пересказывать своими словами. Ему нравится про фонарщика: «На целой планете один фонарь?» — удивленно говорит он.

Потом мы рисуем Маленького Принца, Лиса, Барашка и Розу. И, конечно, баобаб. 

— Вы можете позвонить моей маме? — снова не вопрос, а мысль вслух.

— У тебя есть номер?

— Я его помню.

— Ну, давай. Только не сейчас, ладно? Если я здесь буду звонить, меня сюда больше не пустят.   
Он кивает головой и спускает ноги с кровати.

— Вы еще придете?

— Конечно. Но это будет через неделю. Если твой корабль починят, ты полетишь дальше, и тогда мы не увидимся здесь. Но увидимся где-то в другом месте.

— У вас тоже есть корабль?

— Конечно. У каждого есть свой корабль, только не все об этом знают.

Я позвонила его маме на следующий день. Это непросто — звонить родителям «больничных детей». Кто-то не понимает, зачем мы звоним. Кто-то бросает трубку. Кто-то кричит: «Не лезьте не в свое дело».

Каждый ребенок — тайна за семью печатями. Что у него случилось в жизни, как он тут оказался, как помочь и что будет дальше? Никто не знает ответов.

Молодой женский голос в трубке. «Здравствуйте, я из больницы… Я вчера видела Никиту». На той стороне всхлипывания: «Как он?» — «Он здоров, но у него депрессия. Он вас очень ждет. Мне кажется, он очень хочет домой».  

Женщина плачет.

— Вы его не знаете… Он не всегда такой спокойный… Я не могу…

Цитировать сложно — слишком много пауз и многоточий.

Историю Никиты можно изложить в одном абзаце. Она очень простая. Никита из детского дома. Он там жил с рождения. Когда ему было семь, его забрали приемные родители. У них дома уже был ребенок — с ДЦП. Они хотели еще детей, но боялись рожать снова. Боялись, что ДЦП — генетическая проблема, и хотели взять здорового ребенка. «Мы хотели быть обычной, полноценной семьей, — женский голос в трубке срывается и замолкает. — Муж любит детей, он хотел мальчика, чтобы с ним в футбол можно было играть. Мы думали, это доброе дело и у нас все наладится».

Через год Никита стал капризничать. Рядом с домом был магазин игрушек, и каждый раз во время прогулки мальчик просил новые игрушки. Родители решили от этого его отучить и перестали вообще покупать игрушки. Мальчик стал злым. Огрызался. Не делал уроки. «У него было много игрушек, понимаете? Мы ничего для него не жалели».  

Один раз ударил Настю — сводную сестру. Не сильно — просто чтобы родители увидели и разозлились. Они и разозлились: девочка не ходит, к ней в семье особое отношение. «Я понимаю, что он нас провоцировал. Но у нас не было сил противостоять». Во время последней прогулки Никита забежал в магазин игрушек и схватил радиоуправляемую машинку. Отец стал вести его к выходу, уговаривая, что машину они купят в другой раз. Тогда Никита выдернул из машины колесо, громко крикнув: «Я ее сломал!» Отец выхватил игрушку и отнес ее на место, а сына схватил за руку и силой вывел из магазина. Тот вырвался и бросился из магазина на улицу, не глядя на машины, побежал по дороге. Отец кинулся следом, а еле живая от страха мать с Настей в коляске стояла на тротуаре. «Я стояла и думала, что, если его задавит машина, нас посадят в тюрьму. Это чужой ребенок, я за него несу ответственность больше, чем за своего. И когда я это сама себе сказала, я поняла, что он никогда не станет моим».

Вернувшись домой, она позвонила в органы опеки и сказала, что отказывается от ребенка. Ее отговаривали почти месяц. И этот последний месяц превратился в ад. Никита чувствовал, что его семейной жизни приходит конец, и лютовал. Швырял учебники, ронял чашки и тарелки, хлопал дверью. «В него как будто что-то вселилось. Я даже к священнику пошла. Он сказал: «Не по себе ты крест взяла. Но теперь неси, раз взяла». А как нести, если сил не осталось?»

Наконец, Никиту забрали в больницу. Сказали, что на обследование. Сказали, что он немного приболел и надо полечить. «Он не сказал ни одного слова. Встал и вышел. Даже не попрощался», — рыдания сильнее.

Никиту привезли в больницу. В России это необходимая процедура: ребенка проверяют на наличие инфекций и потом определяют в детский дом или приют. Или, если обнаружат психическое заболевание, в интернат.

Я уверена, что Никита здоров. Если анализировать историю этой семьи со стороны, понимаешь, где и какие ошибки были совершены родителями. Я думаю, страсть к игрушкам объясняется просто: ребенок из детского дома вдруг попадает в семью и получает доступ ко всему тому, чего у него раньше не было. А потом вдруг родители перекрывают ему кислород и начинают «воспитывать». Он сопротивляется. У них не хватило времени и терпения, чтобы с ним договориться. Но со стороны все всегда видится более простым. Может быть, у Никиты с родителями правда психологическая несовместимость? Или он ревновал к младшей сестре?

Собственно, это уже не важно. Я не психолог и не могу помочь, но мне кажется, им стоит попытаться еще раз. Все-таки три года жизни нельзя вычеркнуть вот так, одним махом. И судя по тому, как его мама рыдала в трубку, она тоже это понимает. Все это я ей сказала. Привела много примеров. Оставила свои контакты. Дала телефон знакомого психолога. И постаралась побольше рассказать ей о Никите. О космическом корабле и о том, как он рисовал Маленького Принца. «Да, он бывает хорошим, я знаю, но он бывает совсем другим. Я боюсь, что я не справлюсь».

Я спросила у нее, ходили ли они к семейному психологу. Она сказала, что не ходили, потому что сначала все шло хорошо. А когда проблемы обострились, родители решили, что идти к социальному психологу (услуги этого специалиста бесплатны, предоставляются органами опеки) стыдно — вроде как выносить сор из избы. Пытались справиться сами.

Уполномоченный по правам ребенка при  президенте России Павел Астахов говорит, что в прошлом году в России из семей вернули в сиротские учреждения 4 700 детей. Если смотреть с точки зрения статистики, то это на 6 или 7% меньше, чем в 2009 году. Если с человеческой — это 4 700 поломанных судеб. Детей, выброшенных, словно бракованная вещь, на помойку. Я пишу это без осуждения — хорошо понимаю маму Никиты и сочувствую ей. Но еще больше я сочувствую Никите. Это ведь он себя чувствует бракованной вещью. И что самое страшное, эту проблему не решат ни школы приемных родителей, ни психологическая подготовка перед усыновлением. Взрослый и ребенок должны пожить вместе, чтобы понять себя, свою договорную способность. Что помогло бы Никите и его семье — это своевременная помощь хорошего психолога. И даже, может быть, ежедневное сопровождение психолога. Но в России это труднодоступная услуга: с одной стороны, социальных психологов не так много и они не могут покрыть все потребности, с другой — семьи не готовы к вторжению в их жизнь посторонних людей.

Еще в ноябре Никиту перевели из больницы в сиротское учреждение. Я не знаю точно куда. Я его больше не видела. Мама его мне не позвонила. Я сама позвонила — ответил отец. Сухо рассказал, что родительских прав их еще не лишили, дали время подумать. И что они насчет Никиты тоже пока ничего не решили. Мне было неловко расспрашивать дальше.

Может быть, он уже вернулся домой?