Мимо белого яблока луны

Год назад я познакомилась с Толей. Этот пятилетний мальчик жил в боксе для грудных детей. Он едва помещался в своей крошечной кровати и, чтоб было больше свободы, просовывал ноги сквозь решетку. Его нельзя было перевести в бокс для детей постарше: врачи считали, что ему необходимы решетки — чтобы он не упал. А решетки на кроватях есть только в боксах для «грудничков».  

Так, за решеткой прошел почти год. Ему даже нравилось — он ведь не знал  другой жизни.  
ДЦП и слепота — на всю жизнь. Он таким родился. Сначала кажется, что вот так жить невозможно. А потом видишь, как он борется, каждый день. С металлическими прутьями кровати, которые мешают ему быть свободным. С неопытной медсестрой, которая слишком быстро кормит его из ложки. С купанием в ванной, которую он ненавидит, потому что она кажется целым миром, полным опасностей, и так непохожа на крошечную кровать.  

Сначала я думала, что он вообще неподвижный, и боялась его переворачивать — такими тонкими и хрупкими казались его руки и ноги.

Потом медсестры попросили искупать его. Он боялся окружающего мира и чувствовал себя защищенно только в своей кровати. Но когда он кричал и бился в моих руках, я поняла, что силы в этом больном ребенке очень много. И способностей тоже. Он понимал все, что я говорила, улавливал интонации. Подпевал даже, без слов, в такт. Особенно он любил детскую песню «Мимо белого яблока луны…». Как только раздавался знакомый мотив, начинал размахивать ногами за решеткой и хитро улыбался.

Мы друг к другу привыкли. Он с радостью шел на руки. Это важно: первое время он никого не подпускал, а когда его вынимали из кровати, громко и возмущенно кричал.
Я так к нему привыкла, что вдруг поняла — хожу в больницу только к нему. Надев халат, маску и перчатки, я первым делом бежала в третий бокс. Переодев его и покормив, уходила к другим детям, но вечером снова возвращалась и сидела, пока он не засыпал.  

Мы друг к другу привыкли. Он с радостью шел на руки. Это важно: первое время он никого не подпускал, а когда его вынимали из кровати, громко и возмущенно кричал.

Я так к нему привыкла, что вдруг поняла — хожу в больницу только к нему. Надев халат, маску и перчатки, я первым делом бежала в третий бокс. Переодев его и покормив, уходила к другим детям, но вечером снова возвращалась и сидела, пока он не засыпал.  

Когда я уезжала в командировки, мне не хватало этого воскресного больничного дня и Толи.
Как-то я спросила у медсестры, почему он так долго лежит в больнице и его не переводят в детский дом. Все-таки в больнице и условия не те, и воспитателей нет для таких, как он. А с ним надо заниматься. Он мог бы научиться даже сидеть в кровати: это не тот случай ДЦП, когда ребенок обречен на неподвижность. Мне кажется, мог бы и говорить. Потому что он хорошо меня слышал и издавал звуки.

— Да вы же не знаете даже, что с ним будет в доме для инвалидов, — сказала медсестра. — Будет себе лежать один в койке. Сюда хоть вы ходите. Да и не поднимешь его. Поздно уже — с рожденья надо было.  
Потом я узнала, что Толина мать поставлена где-то на учет (то ли наркотики, то ли алкоголь) и ее временно лишили прав. Отец вроде есть, но то ли не родной, то ли, как здесь говорят, асоциальный.

«Его нашли дома, он там один лежал и орал во все горло, — объяснила как-то старшая сестра. — Вот его и «изъяли». Мамаша не приходила ни разу». «Изъяли» — любимое словечко наших социальных органов. «Изъятых» детей в нашей больнице  много. Но Толя — особенный. Он единственный пролежал тут почти год. Потом я узнала, что мать пыталась вернуть его — добивалась восстановления в правах.

А потом Толю «изъяли» уже у нас. Я пришла в больницу — кровать пуста. Медсестра отрезала: «Из-за денег мамаша забрала, на его пособие и живет».

Ей, впрочем, виднее, и за видимым цинизмом — многолетние раздумья об этих маленьких судьбах.
Я хотела навестить его, но в больнице строгие правила: нельзя давать чужие адреса. Один раз я все же спросила, но медсестра, едва взглянув на меня, сказала: «Его три раза сюда привозили, привезут и в четвертый — дома не задержится».

Прошло два месяца, а кровать по-прежнему пуста — хотя новых детей привозят каждую неделю. Я говорю себе, что у него все хорошо, что в семье спокойно. Мать знает, что он любит, когда кормят медленно. Знает, что он любит петь без слов — и потом легко засыпает. И что купать нужно, только если если на дне ванной постелена пеленка. Может быть, она даже знает, что ему теперь нравится «Мимо белого яблока Луны».
Я понимаю, что дом всегда лучше, чем не дом. Что больница — не самое хорошее место. Но каждый раз свой день там начинаю с третьего бокса. Наверное, я все равно его жду.