Какой вывод?

Меня тут упрекают, что в прошлой моей колонке не было никакого вывода, никаких рекомендаций. Действительно: если бы были выводы и рекомендации, было бы, конечно, гораздо лучше. Возможно, настолько, что я бы вообще никаких колонок не писала, а просто жила бы себе счастливо.

Умение делать вывод и приводить свою жизнь в какое-то с ним соответствие — это ведь практически то же самое, что учиться на ошибках. И тут я должна признаться — я не думаю, что это возможно. В отношении детей и в отношениях с детьми. В отношениях с родителями. В общем, в таких отношениях.

Теперь немного давних воспоминаний. В 17 лет мне удалось прибиться к группе старших товарищей, выезжавших на археологическую практику в город Псков. Помню, этот город показался мне тогда совершенно прекрасным в своей, как мне виделось, идиллической захолустности. Самая длинная улица там называлась именем Розы Люксембург. Начиналась она среди сталинского ампира административных зданий — на аккуратных дощечках было написано: «Ул. Розы Люксембург». По мере удаления от центра пейзаж становился неказистее, а таблички лаконичнее — «Ул. Люксембург». В самом конце, у выезда из города, на полуразвалившейся лачуге значилось: «Ул. Люкс.».

Нас поселили на территории одного из псковских музеев. Кругом была уже настоящая, не розалюксембургская, красота; в старших товарищей — всех вместе и в каждого по отдельности — я была влюблена; в ближайшем магазине, отстояв совсем небольшую очередь, можно было купить красящее губы вино «Арбатское». А потом приехал мой папа.

Он приехал без предупреждения, что при полном тогда отсутствии любых телефонов в общем не удивительно. И не застал меня — что, по той же причине, опять же не удивительно. Заменявший самые разные виды связи музейный сторож сказал ему, что мы отправились в баню. Около здания городской бани я его и увидела. И он меня.

Мы шли компанией, размахивали полотенцами и, наверное, как-то очень громко хохотали, может, даже пели, может, даже задирали прохожих, а я была в смертельно короткой юбке — в общем, наверняка выглядело это все вызывающе. У входа в женское отделение он меня окликнул. Сказал: «Хорошо, что ты еще моешься». Повернулся и пошел прочь.

Нет, выводы еще не сейчас, — его остановили, уговорили, мы пошли в Кремль, сидели на берегу реки Великой и даже, кажется, посетили пельменную. А дней через десять я получила письмо.

Его надо было забирать на почте, и я прочитала его в близлежащем сквере. Я до сих пор помню многое из того, что там было написано. Например, что во Пскове много недействующих, мертвых храмов, а я становлюсь совсем как они: снаружи красиво, а внутри — пустота и запах затхлости. Хотя некоторые фразы я все-таки забыла — зато я не забыла ни одной слезы, пролитой над этим письмом. Не забыла чувства брошенности и несправедливости. И какой-то внутренней разодранности — ощущения, что, вообще-то, надо на все эти слова наплевать, но я совсем, совсем не могу.

А теперь немного воспоминаний недавних. Мои приятели устроили у себя на даче праздник. Было очень много народу с детьми — и Гришкиными ровесниками, и Сонькиными. Гришка с ходу опробовал поливочный шланг (мама насквозь промокшего мальчика совершенно не ругалась) и до смерти напугал собаку (ее хозяйка ругалась очень сильно). В общем, радовал мое сердце бесшабашным детским поведением. Соня с друзьями отправилась гулять.

«И повторится все, как встарь» — написано в известном стихотворении. Так оно и есть — со стихотворениями это часто бывает, я решила осмотреть окрестности и встретила эту компанию на пятачке у местного магазина. Не стану описывать подробности — скажу только, что пиво мне кажется куда вульгарнее «Арбатского». Хотя дело там было не в пиве.

В отличие от моего отца, я тогда ничего не сказала. В отличие от моего отца, не стала писать писем. Но следующее утро я все-таки начала с «мне надо с тобой поговорить» (и ведь я же вижу, вижу, как она всякий раз меняется в лице на этих моих словах). Потом я говорила — довольно долго, с литературными сравнениями и нет, не с намереньем задеть, но с намереньем затронуть. Она молчала. Потом она ушла в свою комнату. Я несколько раз потом проходила мимо ее двери — там было ужасно тихо.

И вот какие же здесь могут быть выводы? Что не надо ранить своих детей — особенно уж если вас самих так ранили в детстве? Что воспитывать себя не менее важно, чем воспитывать ребенка? Все это, кажется, и так понятно. Непонятно другое. Недавно мой десятилетний сын Гриша спросил меня, почему я грустная. «Потому что мне не нравится, как Соня себя ведет», — ответила я. И тут Гриша сказал дословно следующее: «А ты смирись».

Но ведь это как раз и непонятно — как смириться-то? У моего папы, наверное, спрашивать не стоит.