Детская поликлиника: Александр Романов

Александр Сергеевич Романов

Возраст: 78 лет.

Образование: окончил Первый московский государственный медицинский университет им. Сеченова.

Работа: детский невропатолог в поликлинике имени Семашко (нышнее официальное название — Детский центр диагностики и лечения им. Семашко).

Я работаю 55 лет. 15 октября мы отмечали юбилей нашего курса. Делились впечатлениями — долго просидели. И выяснилось, что из нас вышло 13 академиков, в том числе директор Института нейрохирургии имени Бурденко Александр Николаевич Коновалов и трое творческих личностей, в том числе глава театра «Шалом» Александр Левенбук и Аркадий Арканов, которого мы все знали как Аркашку Штейнбока. Многие способные, талантливые врачи с нашего курса до сих пор практикуют, некоторые преподают. Я сам за 55 лет не преподавал никогда: я практик. Клинический прием в последний раз вел два года назад, когда мне было 76 лет, теперь перешел на выезды. Но работаю по-настоящему, потому что очень люблю детей и стараюсь дать пользу, извините за выспреннее выражение.

Я родился в Краснодаре в 1934 году, а потом семья перебралась в Москву. Отец мой был журналистом, мама работала в клинике нервных болезней, только не детской, а взрослой. Возможно, это сочетание и способствовало тому, что я выбрал невропатологию. Я очень благодарен маме, которая меня подтолкнула в медицинский институт и именно на этот курс — на детскую неврологию. До поступления я не хотел быть детским врачом, окончательное решение принял после четвертого курса. А мама, когда узнала, что я пойду в медицину, сказала: «Я тебе помогу, конечно, но один совет дам уже сейчас. Постарайся как можно больше времени тратить на своего подопечного». Все говорят «пациенты», а она вот — «подопечные».

Я выезжаю на дом на полтора-два часа и время трачу прежде всего на то, чтобы узнать, чем я могу быть полезен. Расспрашиваю мам, пап, бабушек и дедушек, какова семейная обстановка, что тревожит, какие беспокойства. Все это записываю. Спрашиваю, как ребенок родился, как вел себя. Стараюсь определить, какова главная причина беспокойства, по которой меня вызывали. Смотрю по 10-15-20 минут, иногда и дольше. Но и до осмотра обращаю внимание на ребенка: как он себя ведет, играет или не играет, спит или не спит, как кушает. 

Диагноз — это когда патология. А я, извините, говорю «оценка». Потому что дети не всегда заслуживают диагноза. Большинство детей здоровы — это мы сами нарушаем им режим и программу, а наша гиперэмоциональность создает им неурядицы. Иногда бывает какая-то проблема, которую я стараюсь решить, иногда запущены патологические механизмы, но я стараюсь обратить их в пользу ребенку. Урегулировать, а не вылечить. Между взрослым и ребенком разница огромная. У нас, у взрослых, если возникает патология — это что-то стойкое, более-менее накопленное и напряженное. А если речь о ребенке, мы можем очень многое сделать, если устанавливаем более спокойный, целенаправленный режим.

В последнее время меня чаще всего вызывают к детям беспокойным, плохо спящим. Они сейчас очень напряженные — с двух-трех месяцев и до 15–16 лет. Хотя к 15-летним меня вызывают редко: я считаю себя специалистом по малышам. От рождения до года-полутора растет тело, растет голова, растет мозг. В четыре месяца они держат голову и переворачиваются, в шесть месяцев садятся, а мозговая работа, работа понимания, идет с самого рождения, и постепенно дети начинают воспринимать внимание не только как заботу, но и как возможность поманерничать. И тут везде есть тонкости, о которых лучше говорить доктору, даже не в плане жалоб, а в плане особенностей. Надо обращать внимание на повышенные реакции ребенка, проверять их осмотром, сверять с анамнезом, возрастом, окружением. Если до этого смотрели другие коллеги, они могут подсказать свои наблюдения. Если мы видим даже не патологию, а отрицательную динамику, дальше нужно пристально наблюдать.

Если я смотрю малыша, обязательно даю ему конфетку: пусть съесть ее он пока не может, но воспринимает как игрушку — и сразу ко мне расположен. Затем показываю молоточек, объясняю, что это самолетик. Начинаю рассказывать сказку, чаще «Теремок», но текст стараюсь видоизменить: «По полю мышка бежала» — и простукиваю головку. Дети ведь очень много объясняют своими реакциями: плач, удовольствие, улыбка. Мне часто достаются дети, которые улыбаются, и если есть улыбка — это уже признак здоровья. А то, что я им предлагаю, — это целая программа: ванны, прогулки, лечебная физкультура, для малышей массаж. И успокоительный режим. Многое зависит от окружения, и я стараюсь урегулировать поведение, отношение родителей, бабушек и дедушек. Мы по сути и психологи, и семейные врачи. Если есть патология, я даю лекарства, но не всегда далеко идущие. Если это пустяк, одной консультации бывает достаточно. Но заболевание требует регулярных консультаций, раз в месяц или раз в полгода, иногда несколько раз подряд на неделе, чтобы все уточнить: так бывает в случае тяжелых головных болей. В некоторых случаях нужно дообследование, даже с госпитализацией и участием опытного клинического врача, но я госпитализацию не очень люблю: ребенку в больнице не так легко живется, как дома.

Я интересуюсь новизной, но всегда говорю: еще несколько десятилетий тому назад не было таких замечательных вещей, как томография или нейросонография, которую делают до года, пока большой родничок. А врачи существовали и помогали. Клиницист должен знать нервную систему каждого конкретного ребенка. Сам я, если можно выбирать, предпочитаю электроэнцефалограмму. Читаю ее всегда: она дает и психологический портрет, и данные о развитии. А томографию назначаю только тогда, когда мы подозреваем очень опасные вещи: вялотекущий процесс или опухоль. Мало того что она дорогая, это еще и облучение, и довольно активное.

Сейчас дети изменились очень. Здесь есть и плюсы, и минусы. Плюс — акселерация, получение большего развития, масса знаний. Минус — большие нагрузки.

Иногда мне говорят: «Александр Сергеевич, а вы смотрели маму этого ребенка». Три-четыре раза за последние годы было даже, что я бабушек смотрел, находили мои записи 1965 года, 1973 года, 1980 года. Именно поэтому я всегда говорю: «Ради бога, оставьте записи», потому что я записываю очень подробно и благодаря этому могу вспомнить, каковы были родители, и оценить, похожи ли на них дети.