Арина, Ходорковский и плюшевый Мубарак

То, что на ход человеческой жизни способна повлиять любая мелочь, я даже говорить не хочу — покойный Брэдбери с его растоптанной бабочкой тему закрыл раз и навсегда. Так что рассуждать тут уже не о чем, но, сдается мне, стоит в память о писателе еще раз доказать правоту его теории личным примером.

Наша с дочкой Ариной растоптанная бабочка была нематериальна. Она состояла из нескольких слов и выглядела вот так: «Насколько опасен для общества выход Ходорковского на свободу?». Этот вопрос я задал Медведеву на первой и последней за короткий срок его президентства пресс-конференции. На следующий день с подачи зашедшего к нам в гости приятеля Арина посмотрела на YouTube мой бенефис, приведший президента в некоторое замешательство.

— Папа, ну зачем ты это сделал? — прикрыв свое лицо растопыренной пятерней, страдальческим голосом отчитывала меня дочь. — Ты что не понимаешь, что Медведеву это неприятно?

Кто такой Медведев, Арина, благодаря привезенному папой из Южной Осетии магниту на холодильник, знала давно. Знала и жалела. На магните была фотография Медведева, принимавшего осетинский пирог из рук гордой красавицы. Красавица, на полголовы возвышавшаяся над президентом, улыбалась ему тонкими уголками рта, чуть наклонившись в сторону московского гостя. Также улыбаются моей дочери какие-нибудь дальние родственники, стараясь накормить ее чем-то, что ей есть вовсе не хочется. Медведев на фото тоже улыбается. Но совсем не так, как одетая в расшитый золотом костюм осетинка. А скорее так, как Арина, когда из вежливости принимает угощение, без которого легко бы обошлась. То есть на каком-то подсознательном уровне она понимала, что человек с холодильника чем-то ей близок.

Она даже пыталась дать его имя какой-нибудь из своих игрушек. Тем более что у нее уже были плюшевый котенок Мубарак и тюлень Каддафи, названные так в честь долгожданного возвращения папы с затянувшейся «арабской весны». Имя Медведев ни к кому из зверей так и не прилипло, но сочувствие к его человеческому обладателю осталось.

Поэтому распекала меня дочь пускай и мягко, но долго и с удовольствием, как будто наверстывала свое за все сцены унижения с принятием ненужных гостинцев от чужих ей людей. Моя попытка оправдаться провалилась с треском: я объяснял ей, что задавать неудобные вопросы — это моя работа. А в ответ получил хлесткое: «Тогда найди, пожалуйста, нормальную работу, на которой не надо людей обижать».

Обещание найти новую работу Арину успокоило. Она даже извинялась потом за резкие слова, но всячески давала понять, что это я вынудил ее выступить в доселе неведомой роли обличительницы. Шаткая семейная идиллия продержалась ровно до следующего утра.

Разрушила ее детсадовский логопед Надежда Константиновна. Мы уже несколько лет виделись с ней почти каждое утро на входе в сад, но все общение ограничивалось стандартными приветствиями. Как меня зовут, она так и не запомнила, а я ее имя выучил исключительно благодаря стойкой ассоциации с полной тезкой логопеда — старухой Крупской.

Вот и тем злосчастным утром я машинально поздоровался в дверях с Надеждой Константиновной и потащился вслед за ребенком в нашу группу. Через минуту за нами ворвалась логопед.

— Ой, извините. Вы ведь Мацарский? Ну что я говорю, конечно. Вы же папа Арины Мацарской, —  хорошо поставленным голосом отчеканила она и добавила с учительской интонацией: — А зовут вас как? Юрий?

Утвердительный ответ привел Надежду Константиновну в восторг. Она вышла в центр раздевалки и, громко хлопнув в ладоши, заговорила:

— Дети, попрошу внимания. Посмотрите на папу Арины. Он на днях разговаривал с президентом и о чем-то спрашивал его. О чем — я не помню, но главное, что спрашивал. Я сама видела это по телевизору.

Следующие несколько секунд я был уверен, что оказался в таком неловком положении, в котором никто никогда не был прежде и определенно не будет в будущем. Два десятка детей, раскрыв рты и хлопая вслед за педагогом в ладоши, смотрят на меня, не понимая, что можно увидеть нового в дяде, который тут и так каждое утро объявляется. Вместе с детьми на меня же с умилением смотрит Надежда Константиновна. А я в это время пытаюсь вывернуть неподдающийся дочкин носок, высохший на батарее изнанкой наружу.

Но в самой неловкой ситуации оказался не я, а моя дочь. Когда я наконец овладел собой в достаточной для обдуманных действий мере и повернулся к ней, то обнаружил красную, как свежеотмытая редиска, девочку, пытавшуюся залезть в шкафчик для одежды. Этот странный, разыгранный посреди разбросанных колгот и валяющихся вокруг пакетов со сменкой спектакль стал в глазах дочери моим Ватерлоо. И столь низкое падение отца выдержать, находясь вне шкафчика, было решительно невозможно.

Вчера ребенок осознал, что ее папа может быть вызывающе бестактным. Он, оказывается, способен задавать неприятные вопросы человеку, и без того натерпевшемуся от надменной гордячки с магнита. С этим еще можно было бы смириться, если бы все осталось между нами: между мной, Ариной и Медведевым. Но папин позор, как выяснилось сегодня, оказался публичным.