Врачи большого города. Педиатр

Возраст: 43 года.

Образование: окончил Первый московский медицинский институт, стажировался в Руанском университете, Франция.

Работа: заведующий отделением трансплантации костного мозга Российского онкологического научного центра (РОНЦ), частнопрактикующий врач-педиатр.

Регалии и звания: доктор медицинских наук, ведущий научный сотрудник РОНЦ, член Общества французских детских онкологов.

— Вы работали в России и во Франции. Чем подход там отличается от принятого в России?

— Во Франции, да и вообще на Западе есть стандарты лечения — каждый врач точно знает, что в каком случае нужно делать. У нас этого нет, каждый лечит, как ему на данном этапе его развития захочется. Я придерживаюсь западных стандартов и тех, которые сам выработал с годами. Еще одно существенное отличие в том, что во Франции врач — это член семьи, как у нас когда-то были земские врачи. Врачи знают о пациентах всё, все их особенности и тайны. У меня с моими пациентами тоже так. Я педиатр, но в этой стране не получается держаться в рамках педиатрии. Невольно приходится со временем консультировать и родителей ребенка, родственников и близких, потому что они тебе доверяют. К тому же мои первые пациенты сейчас уже выросли и обзавелись собственными детьми, и я веду их и их детей.

— Обычно врачи отказываются консультировать по телефону. А вы, я знаю, охотно делаете это.

— Да, если ты не первый день знаешь пациента. Потому что подавляющее большинство проблем – стандартные, и главное – это контроль результатов лечения во времени. Иногда приходится общаться с пациентами по телефону четыре–пять раз за сутки и корректировать назначения. На мой взгляд, такой подход более оправдан, чем поход в поликлинику и полученная рекомендация попить такие-то лекарства и приходить через пять–семь дней. А если они не помогают? Уходит время. Если я доступен круглые сутки по телефону, а пациент способен четко всё объяснить, такая телефонная связь гораздо эффективнее, чем если он будет пилить ко мне полдня по пробкам. Другой вопрос, что, если болезнь затягивается или появляются тревожные признаки, врач обязан отправить пациента на обследование и затем корректировать лечение по его результатам. Для этого и нужна связь «врач – пациент». Современная медицина всё больше двигается в направлении, когда даже простейшие лекарства нельзя приобрести без консультации и рецепта врача. Но чаще всего это «only business, nothing but business». Пациента убеждают, что это в его же интересах заплатить за консультацию, осмотр, рецепт. Страховые компании, медицинский персонал и фармацевты получают эти деньги. Становится ли медицина более открытой и дружественной к больному? На мой взгляд, нет. Во всем мире сейчас развивается телемедицина – по сути, это и есть консультации по телефону, «Скайпу» и электронной почте.

— Диагнозы по фотографиям вы тоже ставите?

— Вопрос не совсем корректен. Предварительный диагноз многих кожных болезней ставится при осмотре. Да, фотографировать, например, сыпь — это очень полезно. Снимки остаются, и через неделю ты уже не помнишь, как что выглядело, а по фотографиям можно восстановить всю историю болезни.

— Чем врач-педиатр отличается от других врачей?

— Знаете, педиатр говорит «ботиночки»… Об этом еще в институте преподаватели шутили, и я за собой замечаю, что жене говорю: «Шнурочки завяжи». Если говорить о специфике работы, у педиатра нет возможности расспросить своего пациента – о самочувствии младенец не умеет рассказать. Можно только сопоставлять объективные факты, причины и следствия.

— Какое есть самое распространенное заблуждение родителей относительно здоровья детей?

— Ошибка родителей вообще и моя как родителя тоже — невнимательность. Например, ребенок хромает. Ладно, раз он хромал, потому что на контрольную не хотел, но на следующий день-то зачем? Вот ребенок перестает играть в любимые игрушки, садится за компьютер, предпочитает лечь – такого не бывает! Вот тут ты должен подойти и спросить: «Что случилось?» – проявить больше внимания.

— Прививки делать надо?

— Я своим детям делаю. Мне кажется, очень странно умирать или становиться инвалидами из-за болезней, от которых есть стопроцентная защита. Я понимаю, от гриппа прививка – да хрен с ним: то ли грипп, то ли не грипп. Да и не смертельно опасен он для детей и взрослых без тяжелых хронических инфекций и заболеваний. Но дифтерия, полиомиелит, столбняк, корь, краснуха!

— То есть от гриппа не надо?

— По-моему, это личное решение каждого. Я не делаю. Потому что большая часть вирусов, даже в период эпидемии гриппа, — это ОРВИ, не опасный для детей без тяжелых хронических заболеваний. Ну поболеешь ты с температурой. Тем более у нас одни и те же штаммы. Только Онищенко находит каждый раз новый грипп и осваивает деньги, мерзавец. Всё остальное — это штаммы вирусов, которые крутятся со времен испанки, то есть почти 100 лет.

— А витамины пить надо?

— Нет. Дефицит каждого витамина имеет название: С – цинга, Д – рахит, В1 – бери-бери. Это тяжелые болезни, их сразу видно. Скрытого дефицита быть не может. Когда врачи советуют принимать витамины «для бодрости» — это выкачивание денег.

— Когда ребенок простужается, что делать?

— Очень сложно поймать этот момент. Ребенок не скажет, что у него першит горло или недомогание. Мы его находим уже ночью с высокой температурой. Причем температура не отражает тяжесть состояния: у кого-то 40 – нормально, у кого-то 37,5 — плохо. Первым делом, конечно, надо дать жаропонижающее. Если температура упала и ребенок ожил, значит, вероятнее всего, нет очага интоксикации, нет менингита или пневмонии и не нужно нестись к врачу. Но, если температура упала, а он остается безучастным, это плохо, нужен врач.

— А в гомеопатию верите?

— Ну я не гомеопат. Это как вам задать вопрос: верите ли вы в ядерный синтез? Не по специальности. Я знаю, была сделана серьезная работа, доказывающая, что лор- и гинекологические заболевания гомеопатия лечит лучше, чем плацебо. Ну я допускаю, что это так. Грыжи ведь заговаривают бабки. Как – никто не знает. Есть многое на свете, друг Горацио…

—То есть вы с уважением относитесь к альтернативной медицине?

— С пониманием. Если человек не ступает на чужую почву. Когда гомеопатией лечат острый аппендицит, я отношусь к этому очень негативно. Или онкологию — это очень плохо.

— Вы из медицинской семьи?

— Да, до меня у нас было два поколения врачей, военных хирургов. И два моих старших сына, 10 и 14 лет, собираются стать врачами. Надеюсь, может, одумаются. Кстати, когда я поступал в 1984 году в мединститут, родители тоже были против.

— Почему?

— Говорили, денег в медицине нет и не хрена там делать. Только дед сказал мне: «Иди, внучок. Врачи – они и в тюрьме нужны». Вот с этим напутствием я, собственно, и пошел в медицину. Хотя уже тогда было понятно, что медицина разваливается.

— А как вы оказались во Франции?

— О, это вообще песня! Когда я учился на третьем курсе, как-то увидел по телевизору, как Горбачев с Миттераном жмут руки и диктор говорит: «Французское правительство предоставляет советским студентам 200 стипендий». Мы с приятелем на следующий день пошли во французское посольство, заполнили анкеты, и через три месяца мне предложили поехать вольным слушателем в Руанский университет. Как раз тогда Советский Cоюз разваливался. В институте на меня, конечно, начали орать: «Ты куда? Ты что! К врагам! Член партии!» А я включаю дурака и говорю: «Ну как же, Горбачев, генсек, программа «Новости». Разве я что-то неправильно понял?» В общем, через неделю мне дали паспорт и билет. Я отучился год, вернулся в Москву, закончил здесь институт, год ординатуры – и снова поехал в Руанский университет на стажировку.

— Почему же вы вернулись второй раз, если здесь медицина разваливалась?

— Я решил, что всего того же, что во Франции, я добьюсь в России быстрее. Родной язык, родные привычки, всех знаешь, друзья — банкиры и бандиты (что, собственно, одно и то же). И еще один важный момент. Французы крайне редко эмигрируют сами и не любят эмигрантов. Когда ты приезжаешь учиться — перед тобой все двери открыты. Когда ты хочешь остаться, они воспринимают тебя как конкурента. А тут я был на всех конгрессах, везде меня с собой возили, всё объяснили.

— Вернувшись в Россию, вы не пожалели?

— Трудный вопрос. Когда я вернулся, здесь была жопа: доедали последний хрен без соли, пациенты должны были приходить со своими шприцами и постельным бельем. И зарплату не платили по два–три месяца. Большинство светлых голов тогда ушли из медицины в коммерцию. Самые инициативные, самые мыслящие люди. Поэтому хороших врачей так мало. На кафедрах остались либо старики, либо троечники. И сейчас многие из них заведуют кафедрами и отделениями в больницах, но менталитет троечника не изменить.

— Почему же вы не ушли?

— Не знаю, комплекс бога, наверное, и лень. К тому же жалко бросать то, что ты хорошо делаешь. Меня друзья сначала звали работать в свои фирмы и банки, а потом, когда у самих появились дети, те же друзья мне начали платить, чтобы я не уходил из медицины. А потом уже было уходить незачем, потому что появилось много интересных работ. Но это не значит, что я никогда отсюда не уеду. Вот у меня сейчас четверо детей и будет пятый в конце ноября. Что я с ними буду делать? Куда отдам их учиться? Здесь это бессмысленно: образование умерло, как и медицина. Я не говорю, что они не должны работать в России, но у них должен быть иностранный диплом. Впрочем, про какую работу здесь можно говорить, если социальный лифт отсутствует. Ну хорошо, выучился он, а дальше куда? Ниши все заняты. Сын Патрушева в 24 года возглавляет Россельхозбанк – и он никуда оттуда не денется. Во многом поэтому люди здесь разучились работать, они не хотят быть профессионалами. Большинство не хочет вообще ничего, не видит перспектив, кто-то мечтает быть чиновником и пилить бюджет. Это неуважение к себе, понимаете. Одна из причин, почему я остался в медицине, – уважение к себе. Это очень важно. И уважение детей к тебе. Поэтому те, кто пилит бюджет, покупают свои докторские и кандидатские диссертации. Чтобы их уважали. Ведь всё понятно, какой он доктор наук. И всё это — власть троечников, к сожалению. А троечник — это хуже двоечника.

— Как, по-вашему, можно изменить что-то конкретно в медицине?

— Должны быть настоящие стандарты лечения и ответственность врачей, страх за репутацию. Среди врачей дураков столько же, сколько в любой другой специальности – где-то 97 %. Если есть хороший стандарт, разработанный умными врачами, по нему может лечить даже бездарный доктор. У нас этого ничего нет. Лично я писал несколько стандартов, в том числе по нейробластоме (Злокачественная опухоль нервной системы. — Прим. ред.). Честно посчитал всё, но это оказалось в пять раз дороже, чем Минздрав хотел. В результате стандарта нет. Некоторые пишут так, как надо Минздраву, то есть пишут схемы в пять или десять раз дешевле, чем реально надо. Поэтому принятые стандарты по онкологии – чушь полная!

— Но ведь есть благотворительные организации, которые собирают достаточно денег, чтобы лечить как следует?

— Благотворительность — отдельная, абсолютно неприятная тема. Я знаю семьи, которые, прикрываясь больными детьми, покупают на собранные деньги дачки и квартиры в Москве. Соберут деньги, полечатся-полечатся, наступит ремиссия, купят дачку, потом через три года рецидив — опять собираем деньги. Всё потому, что деньги переводятся на личные счета родителей. К тому же такая благотворительность развращает чиновников: они теперь говорят — соберите деньги, хотя должны сами эти деньги находить в бюджетах.

— Но есть ведь реальная благотворительность, которая устроена иначе?

— Да, во всем мире настоящая благотворительность идет через фонды, которые и выделяют в нужный момент на нуждающегося ребенка. Здесь важен момент: если я не начну лечение через сутки, мне можно его не начинать, он умрет. И когда мы через два месяца собираем деньги, смысла в этом нет. Должен некоторый запас денег, люди должны жертвовать не на конкретного пациента, а просто. Вот такая благотворительность работает.