«Там, где лицемерие, должен стоять музей»

— Ваши музеи — это вроде как попытка ответить на вопрос «кто виноват?».

— Нет. Кто виноват — понятно. Сам человек. Это скорее ответ на вопрос «что делать?».

— И что же?

— Дело! Но оно обязательно должно быть любимым. Я не хотел бы заработать миллион долларов, скажем, на биотуалетах. Мне не нравится запах и не понравилось бы расставлять эти кабинки: 20 мы поставим сюда, 30 — туда. Я люблю собирать коллекции вещей, которые выносят людям мозг, и наблюдать реакцию. Приходят в Музей истории пьянства молодые девчонки симпатичные — стоят хихикают. Тут появляюсь я и спрашиваю: «А вы знаете, что такое спирт? Это фекалии дрожжевой бактерии — такая маленькая зверушка, очень любит сахар. Ест его и опорожняется, всю жизнь. То, чем она справляет нужду, и есть C₂H₅OH». Если девчонки продолжают хихикать, то я рассказываю как делают шампанское.

— Страшно представить. Но посыл ведь у вас не нравоучительный?

— Нет. Это констатация факта. Моя основная цель — рассказывать людям правду, давать знания. Я адаптирую приобретенные знания для своих сверстников, для друзей. Для двоечников, если хотите. Мне жалко, когда на помойке оказываются люди, животные. Когда там оказываются целые пласты истории, я не могу пройти мимо. Я поднимаю и отряхиваю. Без изучения темных сторон нашей истории картина мира выглядит лицемерно. Как когда-то борьба с пьянством — с одной стороны, тебе плакат говорит, чтобы ты требовал налива пива до черты, а с другой — что ты, сволочь, нажрался.

— Вы сам пьете?

— Да, но я делаю это правильно. Пьешь виски — не разбавляй колой, пьешь водку — эстетизируй пространство вокруг себя. Когда еще не существовало перегонных аппаратов, медовуху настаивали тридцать лет, и не для того, чтобы потом за углом из пластмассовых стаканчиков выпить. Пьянство начинается, когда человек переходит границу от чего-то божественного к чему-то дьявольскому. Серьезно. В Тамбове, где я родился, долгое время была одна-единственная пивная, называлась «Зверинец»: стоят мужики и давят пиво, потому что, кроме пива, там ничего нет. Давайте аналогию с кофе проведу — кто-то пьет маленькими глотками из маленькой чашки, а представьте двух мужиков, которые банку этого кофе ложками съели, обоим стало плохо, одного даже на скорой увезли. И такая поговорка: сколько кофе ни бери — все равно два раза бежать. У мира есть одно оправдание — эстетическое. Это Ницше сказал.

— Что вы делали до того, как в прошлом году один за другим стали открывать все эти музеи?

— Я уволился из армии в 1990-х, и с тех пор что только ни делал. А параллельно разводил разных животных — черепах, хамелеонов, пираний, обезьяна даже была. Они все со мной дома жили. Огромная коллекция собралась. Приходили друзья — я им по очереди про всех рассказывал. Друзьям нравилось, и один мне как-то говорит: «Старик, да тебе надо платные экскурсии водить». Дикая мысль, я не придал ей значения. А потом случайно познакомился с одним музейным работником и в итоге выставил свою коллекцию в Тамбовском краеведческом музее. Потом в Саратов с ней поехал. Оттуда — в Воронеж. Дальше не помню в какой город — их всего сорок два было. Все это двенадцать лет длилось.

— А почему прекратилось?

— В Челябинске я почувствовал, что становлюсь бизнесменом. А я не этого хотел. Моя деятельность — это протест. Как в той песне у «Гражданской обороны»: я всегда буду против.

— Против чего?

— Против лицемерия. Жаба, говорят, противное животное, а Царевну-лягушку все любят. Человек-паук — спаситель, а в жизни паука раздавить хотят. Бэтмен — супергерой, но летучую мышь боятся и вампиром называют. Понимаете, для меня музей — как холст для художника, стена для граффитчика: средство выражения мыслей.

Там же, в Челябинске, мне подарили старинные кандалы каторжника, и я стал про это много читать. И мыслить стал шире. Я зарегистрировал в Москве организацию — объединение помощи частным музеям России. Под ее эгидой стал помогать разным маленьким музеям и одновременно формировал свою коллекцию орудий пыток. Потом в организацию вступил Музей «Поля чудес», а я был назначен его руководителем. Прошло уже больше двух лет; в декабре моя коллекция наконец-то разместилась в Музее истории телесных наказаний на Арбате, и тогда же мы открыли Музей музеев на ВВЦ, во втором павильоне, — это галерея частных музеев. Кроме моих там уже есть Музей истории СССР, Музей бабочек, еще кое-что. Туда мы собираемся переместить и Музей «Поля чудес».

— А дальше? Будущее Музея «Поля чудес» вы как себе представляете?

— Он должен стать своеобразным музеем этнографии и антропологии. Первым в России народным музеем.

— Но  разве народность в этом случае не ограничивается гостями программы?

— Когда я в первый раз пришел в этот музей в качестве руководителя, то сел в центре зала и подумал: «Боже мой, как здесь все нелогично». И так каждый день в течение недели — приходил, садился и думал. Чуть с ума не сошел, даже заболел. У меня начиная с черепах в Тамбове любая экспозиция была выстроена по хронологии. А тут непонятно — с чего начать, чем закончить? Почему тут тряпки и кастрюли, а здесь медведи и халаты? И я пришел к выводу, что все должно оставаться нелогичным. Как в песне «Во поле береза стояла» — к чему там эти «люли, люли»? Также и здесь. Не надо искать смысл.

Вообще, для меня история программы «Поле чудес» — это история нашей страны. Есть такой термин «историческая психология»: например, чтобы говорить о том, хорошим человеком был Петр I или плохим, надо понимать время, в которое он жил. Если сейчас посмотреть на крестьян начала XVIII века, то они нам покажутся инопланетянами, с бородами до колен. Так и с «Полем чудес»: важно понимать, что было за время, когда программа запустилась, — и тогда станет понятен народ, то, насколько нищим он был в 1990-е. Нищим, тупым и добрым. Именно так — тупым и добрым. Настоящим, милосердным, с особенной ментальностью, русской и больше ничьей. Я признаю, это дико. Но это и круто. Именно поэтому он непобедим. И, как и с остальными музеями, здесь появляется вопрос лицемерия, и это начинает меня увлекать. Потому что там, где есть лицемерие, — там должен стоять музей.