Борис Хлебников: «Перестали верить, что из Москвы что-то придет»

— Кажется, это ваш первый фильм, в связи с которым обсуждают время, эпоху.

— Так говорят, но я с этим как раз совсем не согласен. Мне кажется, это универсальная история — московская. Не про время, а про Москву. В Питере такого не может происходить в принципе. В Киеве может. Я года три назад читал статистику по продажам «майбахов»: на третьем месте — США, на втором — Россия, а на первом — Украина.

— И все-таки: после «Кинотавра» говорили, что фильм устарел, — а сейчас так совсем не кажется.

— Все думали, что на Болотной что-то реальное происходит, настоящее. Поэтому он тогда казался очень сильно устаревшим. Многие герои фильма могли бы говорить о Болотной, на самом деле. Но я бы отдал эти реплики Фандере и Толкалиной: чтобы после разговоров о бывшем муже они обсуждали, что одна пошла, а другая не пошла. Полгода назад, когда все было бурно, во время обсуждения на «Дожде» одна женщина с упоением рассказывала, как она пересела от своей подруги за другой столик, — смешно, но это максимум протестного возмущения. И мне ужасно нравилась заметка о том, что ОМОН ворвался в «Жан-Жак». Какая-то маскарадная, карнавальная вещь — блин, это ужасно нелепо. Коллизия — комедийная. Я, честно, не снимал актуальную историю — хотелось сделать водевиль. Про купцов. Про то, что богатые люди в первом поколении — всегда ужасно смешные и очень растерянные. Они же ни хрена не понимают, что делать с этим богатством. Они его показывают, достают: «У меня есть это, у меня есть то». Заглядывают в глаза: «Крутой я или не крутой?»

На самом деле в этом ресторане сидят мои одноклассники — 1989 года выпуска. Когда мы закончили школу, никто не понимал, что хорошо, что плохо. Торговали вокруг все. Наш завуч параллельно торговала шмотками. Я в «Лужниках» продавал китайские зонтики.

— У нас в подвале школы был склад спирта «Рояль», директриса сдавала кому-то.

— Вот-вот. А у нас была секция карате — потом оказалось, что там вербовали ребят в рэкет. Нескольких моих одноклассников просто грохнули.

— Получается, что в ресторане сидят те, кто выжил.

— Те, кто выжил. Фильм и правда про купцов, про «Славянский базар», про хвастовство периода начального накопления капитала… Вот вещи «Версаче» — они же очень некрасивые. Мне кажется, они принципиально сделаны для людей только-только разбогатевших. Эффект вороны, которая сразу хватается за все золотое. Это не старая вещь, не актуальная — она есть всегда. Я сейчас был во Владивостоке, там у всех праворульные японские машины. Но оказалось, что в Японии самый шик — европейские «мерседесы» с левым рулем, на них ездят якудза и только-только разбогатевшие люди.

— Роли в фильме играют очень разные медийные лица — условно, от героев Hello до героев «Афиши».

— Я по разным причинам выбирал именно этих актеров. Мне, например, нравится Фандера. Ну вот куда бы я ее засунул в «Свободном плавании» или в «Сумасшедшей помощи»? Робак, Лагашкин мне ужасно нравятся. Шнуров никак не влезал в мои предыдущие истории, хотя мы каждый раз пытались музыку написать. Просто не вставало в кино. А тут он сам придумал всю свою линию.Мы сейчас с Александром Яценко снимаем фильм про фермера, который все время собирает птичник. И Яценко сам пытался делать эти конструкции, никому не разрешал помогать — нарабатывал моторику, для убедительности. В «Пока ночь не разлучит» мне известные актеры нужны были, потому что они ходили в такие рестораны и знают, как сидеть, как делать заказ, смотреть или не смотреть на официанта. Помню, в начале 1990-х все актеры были бедные, совсем бедные. Единственный, кто нормально смотрелся в дорогом костюме, — Максим Суханов, у которого уже был свой бизнес. Еще одно соображение: нужно было много известных людей, потому что это все-таки кинотаблоид, подсматривание. На самом деле ведь все втайне покупают «Караван историй» или Hello.

— В фильме появляется сюжет с кухней, которого не было в публикации. И если клиенты — свиньи, то повара и обслуживающий персонал скорее вызывают симпатию.

— Я не хотел их сталкивать лбами. Не хотел делать социальную критику богатства. Это кино про пестрых попугаев, а на кухне — другие птицы с другим оперением. Но если им дать по миллиону долларов, они начнут моделировать свою жизнь ровно так же: машина, яхта. В этом смысле у ребят с кухни просто не было искушения. Нечестно делать из одних добрых овечек, а из других — свиней. Просто в самой структуре заложена палубная система: посудомойки, повара, официанты и верхняя палуба. Но я не хотел между ними конфликта: это самое простое и самое нечестное.

— В провинции поймут шутки про Москву?

— Показывали фильм в разных местах. В Новосибирске и во Владивостоке смеялись в 15 раз больше, чем в Москве. Почему? Для них колоссальный бонус в том, что москвичи — мудаки. Это приятно.

— При этом ваши фильмы про провинцию в регионах считают страшной чернухой. Почему?

— Думаю, им кажется, что они совсем по-другому живут. И они правы: там не так страшно, в провинции. В маленьких депрессивных поселках, где совсем нет работы, ужас испытываешь только первые пять дней — это шоковая ситуация туриста в Индии.

— Собственная структура?

— Когда начинаешь общаться и разбираться, знакомиться с людьми, понимаешь, что есть очень много нюансов. В итоге все начинает напоминать, скажем, мою жизнь — примерно то же самое. Кроме того, там все сидят с головой в телевизоре, не видят окружающую жизнь, не присматриваются к ней. Поразительная вещь: в каком-нибудь маленьком поселке стоят страшные покосившиеся бараки. Входишь внутрь — все в коврах, мягкая мебель, хрусталь, телевизор-плазма. И квартира внутри — как зажиточная московская в середине 1980-х. А на улице ты не можешь подойти к подъезду, потому что все страшно грязное. Это вопрос незнания — мы не знакомы друг с другом вообще, москвичи с немосквичами.

— Много приходится ездить по провинции?

— Режиссеры же как шабашники: снял кино — начинаешь ездить. В результате одни и те же города видишь раз в два года. Раньше было как: едешь куда-то далеко — вот есть «Москва», а есть «далеко», и они оттуда на Москву смотрят. Но в последний раз я заметил, что все изменилось: ты каждый раз приезжаешь в центр. Большим городам вроде Новосибирска, Екатеринбурга, Владивостока стало наплевать на Москву. Видимо, просто перестали верить, что оттуда что-то придет. Начали строить что-то свое. Это ужасно круто. Ломается эта херня…

— Централизация.

— Да. Это же ужасно, что мысль о хорошей жизни для немосквича всегда была связана с необходимостью уехать из родного города. Если это сломать, что-то может очень сильно измениться. Такой вещи, как «провинция», нет нигде, кроме как у нас. В Германии все министерства разбросаны по разным городам. Американцы делают это с университетами: они в самую жопу мира ставят большой хороший университет, вокруг которого начинается жизнь. Разговоры про «прекрасную русскую провинцию» я ненавижу: это брошенные люди, особенно за Уралом. Едешь и думаешь: а почему бы китайцам туда не прийти?

— Это вы, пока фильм про фермера снимали, столько поездили?

— Да, пока снимали кино, серьезно врубились в сельское хозяйство. Пожили, наверное, на двадцати фермах. Отъезжаешь на 30 километров от трассы и видишь пачками брошенные деревни. Мы сейчас сводили для нового фильма звук. Чувствую, звукорежиссер, который с нами не ездил, делает что-то неправильно. Потом понял и говорю ему: «Давай-ка все куры и все коровы у нас из звуков уйдут». Когда ты едешь из Москвы до Питера, ты не увидишь ни одного распаханного поля.

Мы снимали на границе Карелии и Мурманской области. Там один человек — у него строительный бизнес, но отец был председателем колхоза, и у него такой кураж — все поднять. Осень, у него картошка, работы в поселке нет никакой, живут впроголодь, он вешает объявление: приходите, соберите, каждый десятый мешок — ваш. Шесть-семь мешков на зиму можно собрать за день-два, старушка за три соберет. К нему почти никто не пришел, он ждал пять дней, плюнул, поехал в Питер, привез автобус таджиков, и они собрали весь урожай. А мы людям местным платили почти тысячу рублей в день — дело несложное, что-то принести-унести, правда по 12 часов. На третий день почти все увольнялись. «Почему?» — «Тяжело. Мы устаем». Вообще отвыкли работать. Это ужасно страшно, особенно когда видишь масштаб.