Ученые большого города. Симон Шноль

О том, как стать ученым

Потенциального ученого отличает исходное состояние организма под названием «любознательность». Оно есть у любого ребенка, просто надо его развивать. Возьмите весной школьников на экскурсию, заведите их в лужу с лягушачьей икрой: те дети, которые не уйдут из лужи, вырастут биологами, а те дети, которые не заметят икру и будут шлепать по луже, думая над тем, как получается факториал, станут математиками. На самом деле все очень просто: надо вовремя давать детям пищу для ума, а таланты сами выпирают из организма.

Физику, химию и математику я жадно впитал в себя в десятом классе. Преподаватель физики водил нас в Политехнический музей, священное для меня место, в котором когда-то читал лекции мой отец. Сдавая экзамен по физике в МГУ, я вызвал чрезвычайно положительную реакцию экзаменаторов. Помню, они говорили: «Зачем вы поступаете на биофак? Идите на физический факультет». Следом за мной пошла отвечать девочка с круглой физиономией и розовыми щечками. Сразу видно — отличница, в жизни даже четверки не получила. А они ей поставили тройку и сказали: «Вот тут мальчик до тебя приходил, он действительно физику знает». И она меня возненавидела и запомнила. Ее звали Муся Кондрашова, и она моя жена уже 60 с лишним лет.

В 1991 году вдруг оказалось, что зар­платы нет, реактивов нет и есть тоже нечего. К счастью, в Пущино, где нахо­дится наш Институт биофизики, были огороды. Но научное сообщество все же не могло зависеть от того, сколько картошки в огородах уродилось. Ну, у меня, допустим, урожай был хорошим, и зарубежные ученые, приезжавшие к нам, спрашивали, что я изучаю на картошке. Я отвечал: «Изучаю, сколько ее вырастет». Мы погибали, в институте не было денег даже на отопление. В 1997 году наше положение стало невыносимым, и Академия наук решила провести сокращение, уволив семерых работников из десяти. Критерий, на мой взгляд, был выбран подло: сравнивали количество публикаций в зарубежных научных журналах. А мы тогда и по-английски толком говорить не умели. Я считаю, что нас тогда спас Джордж Сорос. Было объявлено: каждый, у кого есть хотя бы три научные статьи в западных изданиях, получит 500 долларов. Я не знал, куда деть это богатство. Моя зарплата была 50 долларов, не больше.

О детстве

Отец был репрессирован в 1933 году, когда мне только исполнилось три года. Он был глубоко религиозным философом, читал в Политехническом музее лекции о философии религии. Главным его предметом было христианство, сам он был баптистом, совершенно потрясенным личностью Иисуса Христа. Его религиозность на меня никак не перешла. Более того, я ожесточенный атеист. Богу я никогда не прощу гибель детей: эшелон малышей, которых увозят сжигать в Освенцим, означает, что Бога нет.

Во время войны я был пастухом, и это лучшее время моей жизни. Мне было 12 лет, дело было в Чкаловской области, в степи. Собственный конь, стадо рабочих быков — восторг! Старый умный конь относился ко мне снисходительно: в отличие от местных, я не бил его, обращался с нежностью. Он пользовался этим и ходил шагом, не переходя на аллюр. Как-то на него сели местные ребята, хлестнули прутом, и конь поскакал галопом. Я был совершенно ошеломлен.

О биохимии

Физическая биохимия мне ближе тем, что она полнее всех наук подходит к сути природы. Наша лаборатория, основанная в 1953 году, была первой, кто стал серьезно заниматься биохимией. Мы изучаем мышечные сокращения, природу молекул, и белок, и нуклеиновые кислоты, и липиды: их свойства, взаимодействия, строение и образование структур. Биохимия — главная наука ХХ века, и только благодаря ей мы знаем, что нет такого действия человеческого организма, для которого не было бы особой молекулы. А значит, надо знать, что это за молекула, откуда она, и изучать ее каталитические превращения. Это наслаждение понимания, которое на практике выглядит так: год работы — и никакого результата, еще год — и снова нет, и снова. Надо иметь крепкие нервы, чтобы дождаться результата.

Я работаю над одним делом и четко знаю свое место на земле. 60 лет я ставлю один и тот же опыт, который впервые поставил 8 сентября 1951 года. Речь идет о совершенно тривиальном феномене: если вы делаете одно и то же измерение много раз, то у вас получаются разные результаты. Причем в ходе разброса результатов некоторые числа встреча­ются чаще других. И получается не гладкое Гауссово распределение, а гистограмма с пиками. Как правило, эти пики сглаживают как не имеющие значения. Я же выяснил, что тонкая структура этих распределений задана космическими факторами, очевидным обстоятельством, которое никто не принимает во внимание: мы с вами сидим, и несемся вокруг Солнца со скоростью 30 километров в секунду, и суточно крутимся вокруг своей оси. Мы движемся сквозь дискретное, неоднородное пространство, как по булыжной мостовой с ярко выраженными колдобинами. И каждая колдобина отражается на результате измерения.

В начале 1950-х годов я разыскал в одном из московских институтов химика Бориса Белоусова. Он проводил исследования цикла Кребса, пытаясь найти его неорганический аналог. В результате одного из экспериментов в 1951 году, а именно окисления лимонной кислоты броматом калия в кислотной среде в присутствии катализатора, он обнаружил автоколебания. Течение реакции менялось со временем, что проявлялось периодическим изменением цвета раствора от бесцветного к желтому, и обратно. Эффект еще более заметен в присутствии индикатора ферроина. И это означало, что молекулы могут быть то в одном состоянии, то в другом. Это было невероятно важное открытие, и я предложил своему аспиранту Анатолию Жаботинскому более плотно исследовать механизм этой реакции.

Белоусов, мизантропически неприятный старик, напряженный до невероятности, был абсолютно гениальным. Реакция Белоусова — Жаботинского стала одной из самых известных научных работ СССР за рубежом, и авторы получили Ленинскую премию. Нобелевскую не дали, поскольку возникли препирательства: к тому времени, как открытие признали, Белоусов уже умер, а он как ни крути был главным автором. А Толя — разработчик, второй автор. Я же был руководителем группы и ни в каких состязательных мероприятиях участвовать не хотел. И даже вышел из состава претендентов на Ленинскую премию, потому как не считал собственное руководство особым вкладом. Да и зачем она мне, эта премия? Ну, был бы у меня значок, пропили бы мы мою премию на банкете, и что? Все это суета, а я получил полное удовольствие от работы своих учеников.

О студентах и преподавателях

Я нахожусь у доски перед студентами ре­кордное количество времени: свою первую лекцию я прочитал в 1951 году. Сейчас читаю на физическом факультете курс по истории науки. В основном рассказываю о несчастьях, и когда теперешнему молодому ученому становится плохо, он может вспомнить, как выходили из этой ситуации его предшественники.

Я вижу, как меняется аудитория. Мне повезло: я застал подъем активного отношения к учебе — в конце 1950-х — начале 1960-х годов, в хрущевскую оттепель. Таких студентов я, к облегчению своему, больше не вижу, потому что они были очень тяжелы для лектора. Они знали все, что я им сообщал, и задавали неудобные вопросы. Например, на лекциях они тянули руки и кричали: «А вы не читали такую-то работу в Nature?» А я — не читал. «А там ведь вот что написано!» После такого наглого типа любой лектор начинал заикаться, что было, честно признаюсь, замечательно. 

У академика Глеба Франка, великого советского биофизика, был замечательный лозунг: «Не гасите пламя!» В науке — редчайший девиз. Когда совсем еще щенок, юный студент, на семинарах пытается сказать что-то свое, а его подавляют те, кто знает лучше, это трагедия. Я всю жизнь был свободен благодаря своему учителю Сергею Северину, благодаря Франку и благодаря тому, что я читаю лекции. И наша кафедра была свободна: из ее стен вышло 23 доктора наук и 23 профессора. Нынешний заведующий кафедрой биофизики, профессор Всеволод Твердислов, тоже был моим учеником. Впрочем, как и все остальные. Нет ни одного, кому бы я не поставил в зачетку отличную оценку. И мне странно, что не­которым из них уже 70 лет.

О юридических гуманитариях

Сейчас в России совершенно искаженные приоритеты, мы постоянно забываем о том, что самым большим капиталом страны за последние триста лет является интеллект. Он в полном небрежении, ко­торое основано на том, что наши самые высокие начальники, те же Путин и Медведев, по образованию своему гуманитарии. И даже юридические гуманитарии, а значит, нацелены на поиск виновных — и все. Салтыков-Щедрин сказал замечательные слова: «В России в любом деле самое главное — найти и наказать виновного», а ценность интеллекта никого не волнует. Максимум того, что делается, — строится нелепейшее, оскорбительное Сколково. При нищете всей науки в целом делать роскошества в одном месте, всерьез думать о том, насколько впечатляющими будут двор, дом, дорога, просто непозволительно! Понятно, что роскошными должны быть приборы, а дом и двор — самыми простыми, бетонными.