Ученые большого города: Константин Северинов

Про научную работу в Штатах

Отучившись в МГУ, я поработал в Пущи­но, а затем переехал в США. Первое мое ощущение от лаборатории Колумбийского университета — «как же у них бедненько!». Оборудование, очевидно, было не таким современным, как в СССР. Но при этом было ощущение, что там наука активно делается, а в Союзе — нет. Теперешние завывания, что нам нужно восстановить легендарную советскую науку, — полная фигня, потому что даже тогда в американских лабораториях что-то все время проис­ходило, а у нас раз в год закупались красивые приборы вне всякой связи с их реальной надобностью, а потом они стояли без дела, потому что не было реагентов.

Про молекулярную биологию

Я уже в шесть лет точно знал, что стану биологом. Сейчас я с ужасом об этом вспоминаю: откуда ж знать, что я сделал правильный выбор?! До четырнадцати лет мои представления о научной деятельности были такими: лаборатория, все в белых халатах — равенство, братство, подколки. При этом мне, как свойственно детям, нравилась организменная биология, и я представить не мог, что займусь молекулярной биологией. 

В нашей лаборатории Института молекулярной генетики РАН мы занимаемся изу­чением бактерий, их взаимодействием друг с другом и с вирусами. Если бы существовали зоопарки для бактерий, то они были бы бесконечными. Бактерий очень много, а вирусов бактерий — еще больше. При этом они, как положено живым существам, постоянно друг с другом конкурируют. Но борьба у них идет не на уровне лисицы, съевшей кролика, или кролика, от нее убежавшего, а на уровне обмена химическими сигналами: какая-то бактерия производит какое-нибудь вещество — сама она к нему устойчива, — а находящиеся рядом бактерии другого вида погибают. Но, конечно, не все: на всякое токсическое вещество находится противоядие, и начинается нескончаемая «гонка вооружений». В итоге возникают очень сложные взаимодействующие системы, выполняющие самые простые действия: такая машина Руба Голдберга — неимоверно громоздкое запутанное устройство, выполняющее элементарные функции вроде подачи салфетки или завязывания шнурков. Живые организмы устроены по тому же принципу: они не столько со­вершенны, сколько похожи на агрегаты Голдберга. На молекулярном уровне жизнь чудовищно сложна, и эта сложность часто не имеет никакого смысла.

Про перемещение бактерий

Мне очень интересно, почему бактерии распространены по всему миру. У них ведь нет рук и ног, а тем не менее они — кругом. В какой-то момент люди сделали вывод, что бактерии распространяются вместе с людьми — допустим, на самолетах. Так, например, до сих пор считает Геннадий Онищенко — поэтому, когда ты прилетаешь из страны свиного гриппа, тебя встречают морды в противогазах и начинают отчаянно мерить температуру, чтобы грипп, не дай бог, не распространился по Москве. На самом деле это полная глупость: вирусы и бактерии не ле­тают на самолетах — они перемещаются в атмосфере: поскольку они маленькие, им не составляет никакого труда крутиться вместе с ветром.

Про МГУ и «Яндекс»

У меня тяжелый характер, и есть огромный недостаток, который мой американский друг и ментор, профессор Джексон Тоби, называет «you don’t suffer fools gladly». Вернувшись в Москву, я несколько лет преподавал на биофаке МГУ, но потом рас­сорился с ними и сейчас преподаю в «Школе анализа данных» «Яндекса». У них есть мастерат по биоинформатике, куда набирается 50 человек в год на конкурсной ос­нове, половина из них биологи — их учат математике, а половина — математики, которых учат биологии. Я, естественно, учу математиков биологии, что легко и приятно.

Одна из причин моего ухода с биофака МГУ состояла в том, что мой стиль преподавания несколько отличается от общепринятого в России: я приходил на лекции в шортах, сидел на столе — в общем, делал все, что принято у американских профессоров. При этом, как мне кажется, я давал студентам хорошую программу, они шли ко мне толпами. А для кафедры это не всегда хорошо: «борзые щенки» в виде аспирантов и студентов должны распределяться более-менее равномерно между всеми преподавателями.

Про академические школы и харизматичных лидеров

По сравнению с восьмидесятыми годами, в российской науке сейчас очень одиноко. Ученые постоянно друг с другом должны общаться и конкурировать: кто-от кого-то что-то услышит, возникнет новая идея, начнется работа в новом направлении. Так вот, в 80-е годы здесь было гораздо больше лабораторий, которые вели оригинальные исследования и во главе которых стояли яркие, интеллектуально одаренные люди, была возможность научного общения. Количество лабораторий не сильно изменилось, но многие руководители не соответствуют квалификационному уровню завлаба самого среднего американского или европейского института. У нас все очень любят говорить о том, что в Америке нет научных школ, а у нас есть священная корова — академическая школа, и именно этим мы отличаемся от остального научного мира, в котором все идет само по себе, без руля и без ветрил, каждый во что горазд. Но дело в том, что большинство наших хваленых научных школ оформлялись по следующему принципу: во главе школы шел академик, держал в руках флаг, на котором написано: «Дайте мне как можно больше бабла, а другим не давайте ничего!». Рядом — пара членкоров и далее по нисходящей. Потом академик умирал, флаг подхватывал наиболее пронырливый из членкоров, и так — до бесконечности, при этом с течением времени качество лидеров этих школ стремительно падало. Российское государств до сих пор имеет специальные программы поддержки научных школ, большинство таких проектов – пустая трата денег.  

Российской науке не хватает харизматичных лидеров, ярких лекторов, людей, на которых можно было бы равняться, которые бы служили примером. Таким, например, был ныне работающий в Бостоне Максим Давидович Франк-Каменецкий, автор книги «Самая главная молекула». Знаете, у черных детей в гетто  ролевыми моделями являются Мэджик Джонсон или Тупак Шакур. В СССР для будущих молекулярных биологов такую роль играл, в частности, Франк-Каменецкий. Сейчас таких людей очень и очень мало, и научная движуха, как следствие, пропадает. Какое-то унылое говно: приходишь в лабораторию, слушать некого, люди не могут объяснить, почему интересно то, чем они занимаются, ни они никому, ни им никто.

Про американские приборы и ДНК Медведева

При поддержке фонда «Династия» мы приглашаем в лабораторию школьных учителей биологии со всей страны и учим их экспериментальной биологии на американских учебных наборах. Эти наборы в красивых коробочках довольно просты и позволяют в течение одного академического часа сделать интересные опыты: выделить ДНК из слюны или посеять бактерии. А это, согласитесь, более захватывающий процесс, чем кожуру лука под микроскопом рассматривать или на картошку йодом капать. Наборы я таскаю из США на своем горбу, мы все детально объясняем учителям, даем каждому коробочки, а потом получаем от них восторженные письма. Так, одна учительница из Благовещенска написала: «Я счастлива! Мы, наверное, первые люди в Благо­вещенске, которые выделили ДНК!»

При помощи Фонда содействия (Фонда Бортника) мы пытаемся организовать производство подобных наборов — а они очень простенькие — в России. Недавно был инновационный форум, в котором участвовали Роснано и прочие институты развития. Нам предложили взять эти американские наборы и показать их на площадке Фонда Бортника. Туда же подтянули школьников. Идея была в том, что в зал зайдет высокое начальство во главе с премьер-министром Медведевым, и тут школьники начнут дружно выделять ДНК, а когда высокое лицо подойдет к нам, я предложу ему плюнуть в пробирку, мы выделим его ДНК, и эти наборы, может быть, внесут в общий образовательный реестр — процесс пойдет. Лицо не плюнуло, но мы пока не теряем надежды.

Про финансирование науки 

Наука международна, плохую науку нельзя прикрыть хорошими таможенными пош­линами. Конечно, вы можете некоторое время существовать на люстрах Чижевского и фильтрах Петрика, но это — дорога в никуда. А если вы еще и зальете это дело деньгами, то будете тянуть науку не только неэффективную, но и дорогую.

Если вы производите плохие машины, то можете, тем не менее, путем заградительных барьеров, таможенных пошлин и прочего поддерживать производство плохих машин у себя в стране, потому что два миллиона людей заняты их изготовлением и надо, чтоб они не оказались без работы. Звучит цинично, но производство научных знаний очень похоже на производство машин, вот только быть неэффективным в науке невозможно, так как наука международна, плохую науку нельзя прикрыть таможенными пошлинами. Конечно, вы можете некоторое время существовать на люстрах Чижевского и фильтрах Петрика, но это — дорога в никуда. А если вы еще и зальете это дело деньгами, то у вас будет не только неэффективная и никому не нужная наука, но еще и очень дорогая.

Грантовая система, которую так любят ругать российские ученые, на самом деле — замечательная вещь. В России ученых, с одной стороны, презирают, дескать, ботаники, лузеры, а с другой — относятся к ним как к небожителям. Считается, что основная задача ученых — думать. Конечно, ученый должен думать, но, думая, он должен куда-то двигаться, должны быть результаты, которые интересны ученым со всего мира. Очень мало таких проблем, над которыми можно ломать голову десятилетиями, и грантовая система позволяет обществу добиваться наибольшей эффективности расходования средств, выделенных на науку. При наличии конкуренции и грамотно выстроенной экспертной си­стемы тот, кто выдает больше интересных научных результатов, получает больше де­нег. Это, на мой взгляд, разумно, и ничего ужасного в этом нет.