Лингвист Борис Гаспаров: «Пелевин в списке литературы? Почему нет?»

Борис Гаспаров (Колумбийский университет, Нью-Йорк) в этом году два месяца читает лекции на филфаке Высшей школы экономики. Недавно он провел и открытый мастер-класс «Феноменология Пушкина», посвященный проблемам герменевтики и интерпретации классических текстов. Музыковед и лингвист, коллега основоположника семиотики Юрия Лотмана по Тартускому университету, Гаспаров является выдающимся интерпретатором русской литературы и автором ряда книг. 

— Русский язык и литературу объединили в один предмет. Такое решение приняло Минобрнауки, утвердив новый госстандарт для старших классов. Причем если в дореволюционной России их роднил общий предмет «словесность», то на этот раз общего названия у курса вовсе не будет. Как вы оцениваете такую реформу?

— В советские годы, да и потом, русский язык не преподавали до самого последнего класса. В выпускном классе оставалась только литература. Но в любом случае на уроках русского всегда было много схоластики, много искусственной наукообразной грамматической терминологии. Правила, которые надо зазубривать. Безумное внимание к орфографии, происходила даже некоторая героизация орфографии. Я не против грамматики, но она превратилась в самоцель. Ведь умение писать шире, чем схоластическое отношение к орфографии и пунктуации.  Я против превращения функциональной грамотности в самоцель, чтобы правила русского языка учили как задания из географии или химии.

Русский язык — как самодостаточный предмет — нужно подчинить задаче научиться хорошо писать и правильно выражать свои мысли. Не хочу прозвучать категорически, но я бы поставил риторику письменной речи на передний план и инкорпорировал бы в нее грамматические правила и терминологию. Учил бы подростков строить сложные предложения, пользоваться деепричастными оборотами.

— То есть нужно двигаться от зубрежки правил к культуре речи, риторике?

— Да, человек должен учиться выстраивать свои мысли, знать теорию сложноподчиненного предложения, знать, как согласуются причастные и деепричастные обороты. Нужно развивать риторические способности. Раньше внимания к риторике не было. Школьники писали и заучивали одни и те же фразы-кирпичики, это была ритуальная задача. Не было искусства писания, выражения своих мыслей. Не поощрялось иметь свои мысли, которые молодым людям еще предстояло научиться выражать. Заранее было известно, что выражает образ героини романа, он объяснялся тем, в какое время она жила.

— И нужно уйти от этих готовых кирпичиков...

— ...К свободному интеллектуальному пространству, в котором мы живем, где люди хотят выразить то, что у них на уме.

— Как вы относитесь к ЕГЭ по литературе? Подавляющее большинство отечественных гуманитариев считают его введение полным провалом.

— В США нет тестов, которые имеют субстанциальное содержание. Обычно задания просят студента ответить на пунктирные вопросы, что предполагает не только знание материала, но и умение манипулировать им. Когда жалуются на содержание теста по литературе, я априори признаю эти упреки. Но надо приспосабливаться к такой форме.

— А может, зря ушли от сочинения?

— Ну нет, в нем нет единого эксплицитного критерия оценки. Я поддерживаю тесты. Над провинцией всегда висит подозрение, что высокие оценки, которые там ставят выпускникам, ничего не стоят. Раньше этим ребятам часто отказывали в праве поступить в престижный вуз. Не в силу коррупции даже, которая есть и сейчас, в эпоху тестов. А в силу всеобщей убежденности, что в провинции, в селе, в небольшом городке уровень преподавания заведомо ниже, чем в столице. Тест уравнивает людей. Он показывает, что у тебя в голове. Я человек из провинции, и я это знаю. Способные дети, которые учились в школе не самого высокого уровня, пробиваются в меру своих умений, тесты открывают им дорогу.

— ЕГЭ по литературе ругают за дурацкие вопросы — условно, о цвете платья Наташи Ростовой. Но, может, все дело в том, что гуманитарии просто не могут усовершенствовать свои задания? Получилось же это у математиков, их тесты считаются очень выверенными.

— Надо не жаловаться, а улучшать. Например, в 1970-е годы возникла традиция лингвистических олимпиад. Тогда их организовал молодой еще  Андрей Зализняк (выдающийся лингвист). Он собрал лучшие силы: ученые составляли бесконечно остроумные задачи, печатали их небольшим тиражом. Я потом, подражая начинанию Зализняка, сделал аналогичную олимпиаду в Тарту. Например, участникам предлагался неизвестный язык. Нужно было, имея несколько выражений, сформулировать правила этого языка. В другом задании строился неологизм, на основе его формы надо было понять его значение. Все это делалось для проверки владения материей языка. В литературе можно было бы сделать аналогичные задания — например сравнить любовную линию в романе XIX века с романом XX века.

— Что вы думаете об идее заменить одних писателей на других в школьной программе? Лескова и Куприна хотели вывести из списка обязательного чтения, а ввести, наоборот, Пелевина и Улицкую.  

​— Во-первых, ревизия списка чтения необходима. Литература движется вперед не только в смысле появления новых авторов, но и в смысле переоценки и смены перспективы. Может быть, ущербна сама идея создания единого канона литературы для школьников. Разумнее было бы ограничиться более компактным обязательным ядром литературы, таким, которое мало у кого могло бы вызвать нарекания, остальное же предоставить инициативе учителей, в рамках установленного минимального общего объема. Проблема скорее упирается в фундаментальное неверие в способность людей идти разными путями и становиться образованными людьми (и вообще полноценными членами общества) по-разному; отсюда неспособность расстаться с идеей общеобязательных «образцовых авторов», восходящей к гимназии позапрошлого века (но ведь в гимназиях училось социально компактное меньшинство). Что до единых тестов по литературе, они, повторяю, должны проверять способность думать на основании того материала, который есть в распоряжении тестируемого. Но людям кажется, что стоит отпустить тотальную унификацию, все немедленно рухнет.  А так — Пелевин в списке литературы? Почему нет? Какой-то популярный современный автор нужен в списке чтения.

— Критики включения современных авторов в школьную программу объясняли это тем, что у Улицкой в книге есть сцена с абортом, а у Пелевина слишком много внимания уделено наркотикам. И то и другое, как известно, считается по нынешним временам пропагандой. 

— И в советское время были идеологически вредные и сомнительные авторы. В мое время, в 1950-е, Достоевский не входил в обязательное чтение. А Горький был обязателен. Но канон меняется, а главное, нет оснований для такого абсолютно единого «официального» канона. Например, пару лет назад, когда я приехал с лекциями в Петербург, мне нужно было подготовить доклад о соцреализме, которым я в последнее время занимаюсь. Мне были нужны «Мать» Горького, «Разгром» Фадеева и другие подобные книги. Их невозможно было найти в магазинах. Я вижу, что мои студенты на филфаке «Вышки» их не читали, они даже Маяковского не очень знают. Я говорил им о том, как идеи формального метода отражались в его стихах. Выяснилось, что культовый поэт известен им больше понаслышке. Конечно, не нужно слепо следовать за потерей интереса аудитории. Но почему бы его не учитывать? Главная проблема — косность гуманитарного сообщества, учительского в частности, а не недостатки реформы или системы.