День учителя

— Как проходил конкурс, в чем состояли задачи разных этапов? Любой учитель может заявиться или есть какая-то квота для школ?

— От одной школы не может быть больше одного участника. Понятия не имею, как это решается в других школах, но в моём случае пришёл Лёня (директор гимназии Леонид Анатольевич Наумов. — БГ) и спросил: «Ты хочешь в этой всей фигне поучаствовать?» Я сказал: «Нет, не хочу». Он сказал: «А ты уверен, что не хочешь? Подумай. Потому что если ты сейчас не хочешь, то завтра тебе будет уже не до того в смысле всяческих возрастно-статусных моментов. А давай всё-таки...» Ну ладно, говорю. Ок.

От каждой или почти каждой школы района формируется первый, так называемый низовой этап конкурса, по итогам которого какое-то количество участников, 10-20 человек, не знаю, в Москве больше, в регионах — меньше, идут в следующий тур. В Москве это окружной тур. Район, потом округ. Три человека, победители округа, едут на Москву. В московском этапе участвуют 33 человека: 30 от 10 округов и три от школ городского подчинения. Из этих людей определяется пятёрка победителей, и из этой пятёрки — один абсолютный победитель. Абсолютный победитель едет на Россию. Приблизительно по той же схеме это реализуется и в регионах.

— Что нужно делать на разных этапах? Одно и то же или везде своё?

— Задачи похожие. Конечно же, это урок, открытый урок — обязательно на чужих детях, ты приезжаешь в какую-то совершенно чужую обстановку. Плюс некая рефлексия. Ты должен сделать анализ того, что ты натворил, и выявить слабые и сильные стороны: что получилось, что не получилось. Кроме того, существует обязательное задание «Самопрезентация» или немного с другим уклоном «Представление опыта работы», то есть сообщение о каком-то конкретном методическом приёме, который ты отрабатываешь. Методологическая основа, научная база, какие результаты достигнуты, как ты взаимодействовал с различными общественными структурами — и прочее, и прочее. Кроме того, отдельный формат заданий — это импровизационные задания: предлагается какая-то тема, и ты должен в течение трёх-пяти минут подумать и изложить свою позицию.

— Конкретно твой урок в таком вот незнакомом классе чему был посвящён?

— «Будущее России в начале XX века». Смысл моей методики там — историко-культурная реконструкция. Детям был предложен невербальный текст эпохи — плакат 1909 года авторства Алексея Дурново, написанный в неорусском стиле. Парадокс его заключается в том, что он был создан к первой Международной выставке новейших изобретений. И мы пытались понять, почему новейшие изобретения рекламируются путём странных отсылок в прошлое — там такая ладья летит удивительная, сказочные русские цвета, пейзаж, крепость древняя, река, ёлочки, всё очень красиво. И вот из этого мы вытягивали по чуть-чуть, что мы знаем об этом периоде, эпохе — и дальше рассматривали уже этот плакат как исторический источник с невербальным текстом. Надо сказать, достаточно эффективно даже с этими ребятами, которые мало чего знают.

— Как финалист конкурса ты встречался с мэром Собяниным. О чем шел разговор?

— После того как мы встретились, в торжественной обстановке, где он вручал приз и говорил какие-то положенные приятные слова, он пригласил меня в гости в мэрию, поговорить о проблемах вопросов московского образования. Это была часовая аудиенция в личном порядке. И перед тем как к нему идти, меня просили в моей школе: «Пожалуйста, скажи ему, что у нас вот такие проблемы, нам срочно нужна пристройка». Я говорю — так, ребят, стоп. Про пристройку, про неотремонтированный спортзал, ни о чём таком я говорить не буду. Считаю, что это не совсем корректный формат диалога на таком уровне. Если меня пригласили пообщаться на тему московского образования, это одно. Если бы меня пригласили рассказать, чем мэр лично может помочь нашей школе, — это совершенно другое. Поэтому я считаю, что все эти наказы, ходоки до Ленина и так далее — я на это не готов.

— Ну вот ты не готов. А кто будет заниматься всякими ремонтами, пристройками и так далее? Ведь школе это и правда нужно?

— Есть другие варианты развития событий. И мы этим занимаемся — пишем соответствующее письмо в соответствующую инстанцию. Процедура всем давно известная, и мы её соблюдаем.

— Ну хорошо. И что Собянин? Как проходила эта аудиенция?

— Это был довольно странный формат. Это был его длинный монолог. Он долго рассказывал о том, как он себе представляет перспективы московского образования. И, надо сказать, он «в теме». Я не ожидал, что он настолько погружён. Про цифры готов был отвечать, рисовал передо мной какие-то графики на бумажке, то есть видно было, что ему не рассказали накануне, а он в курсе этой тематики. У меня на изложение моей позиции было меньше времени, но хочется надеяться, что то, что я говорил, тоже было услышано.

— Что именно?

— Мы же все со своей колокольни судим. Меня как сотрудника, выпускника и когда-то ученика нашей гимназии волнует судьба не просто гимназического образования, а судьба тех школ, которые всю жизнь находились на передовом плане, опережали общее развитие образования, проводили инновационные проекты и так далее. Меня интересовало, какие варианты развития предлагаются этим школам. Что предлагается школам, которые надо подтянуть, понятно — об этом власть говорит. А остальным-то что делать? До сих пор это была зона умолчания. Они всё время оставались где-то за скобками, как будто их и нет вовсе. В ответ я услышал, что существует программа или разрабатывается программа, в рамках которой будут гранты или некие проекты, предназначенные для школ, которые как раз таки будут заниматься этим самым опережающим развитием.

— В общем, ты выступил как лоббист интересов гимназий и лицеев?

— Вне всякого сомнения. Я чувствую необходимость это делать.

— Трудно ли честному учителю, особенно учителю истории и обществознания, сейчас работать в школе? Как, скажем, можно изучать конституцию страны, рассказывать детям про три независимые ветви власти, делая вид, что так у нас всё и происходит?

— А кто призывает учителя рассказывать, что это так и есть? Мы на уроке говорим о теоретической составляющей конституции. Что она из себя представляет, для чего она должна служить, каковы её структурные элементы и так далее. И если возникает вопрос, то я готов за рамками школьной аудитории общаться на любые темы, говорить о том, что современность, к сожалению, этому не соответствует.

— Что ты сделаешь, если кто-то из учеников поднимет руку и спросит на уроке про независимую судебную власть применительно к делу Ходорковского или Магнитского?

— Про Магнитского и Ходорковского дети никогда не спрашивали, как-то не случалось. Но какие-то общие вопросы звучали. Тогда я высказываю свою личную позицию, и полагаю, что тут нет смысла смущаться, стесняться и об этом не говорить. А вот критиковать в целом власть или высказывать свою политическую позицию учитель не имеет права по своей миссии. Потому что это уже по большому счёту политическая агитация, а слово учителя весомо. Но высказать общее впечатление о степени политической свободы или эффективности судебной системы в государстве, я считаю, абсолютно возможно, а в некоторых случаях даже необходимо. На самом деле сейчас такие вопросы звучат всё меньше и меньше. Раньше это было гораздо чаще. Степень политизированности общества за последние 10 лет резко снизилась. А растущие в последний год интерес и возмущение со стороны интеллектуальной прослойки, что видно в интернете, до молодёжи пока не докатились. Во всяком случае, обратной связи пока нет.

— Про ЕГЭ говорено-переговорено, поэтому короткий вопрос. Есть ли что-то в практике ЕГЭ, скажем, последних двух лет хорошее, что ты считаешь шагом вперёд по сравнению с тем, что было?

— Есть два момента. Во-первых, это возможность поступления из регионов в московские вузы. Я точно знаю, что это есть — на конкретных примерах моих знакомых. Это честное поступление. Там нет никакого финансового варианта решения вопроса, потому что его просто нет по определению. Возможности нет. Это действительно работает — и это большой плюс. Перекрывает это имеющиеся минусы или нет, говорить сейчас не будем. Не знаю. Но это точно плюс.

Ну и второе. За последние несколько лет пресловутые КИМы, контрольно-измерительные материалы, то есть вопросы и задания, конечно, улучшились по сравнению с тем, что было в 2004 году, когда всё это начиналось.

— А ты понимаешь, что такая школа, как та, в которой ты преподаешь, — это некое гетто или монастырь, который позволяет жить согласно со своими идеалами, с собственной совестью, в отличие от окружающего мира? Осознанно ли ты себя в этот монастырь заточил?

— Во многом да, конечно. Только я себя не заточал никуда. Я как раз сторонник школы, максимально открытой миру. Идея закрытой педагогики, замкнутой, она во многом устарела просто в силу обстоятельств. И, с одной стороны, должна быть некая заповедная зона, в которой не место грязному миру, скажем так. А с другой стороны, школа должна значительно измениться именно в плане открытости.

Для моего личного выбора это важный мотив, но далеко не единственный. Хотя мне приятно, что я могу быть честным и делать честно то, что мне нравится и не встраиваться в какую-то глупую систему. Хотя и в школе, как известно, приходится писать никому не нужные отчёты и так далее. Вопрос в том, что всё равно любой процесс реального действия в наших условиях связан с какими-то неприятными с точки зрения внутренних убеждений решениями. Неизбежно. Вопрос в степени предела, некоего края, за который можно переступить или нельзя.

— Как я понимаю, где-то в середине 2000-х годов для московских учителей наступил золотой век, когда стали платить приличную зарплату. С приходом Собянина были опасения, что всё закончится, «лужковские» надбавки снимут. Оправдались ли эти опасения?

— Нет. Положение учителей не изменилось в худшую сторону за последний год. Точно совершенно. Боятся по-прежнему, да. Боятся всегда и всего. Учитель вообще самый боящийся человек на свете.

— То есть учитель по-прежнему может получать 40 тысяч рублей, работая в школе?

— Не может, а получает. Московский учитель получает больше любого другого учителя в нашей стране. За исключением каких-то уникальных школ, где есть допфинансирование, какие-то платные форматы и так далее. Но это уникальная финансовая ситуация, которая является следствием ресурсов Москвы, понятно откуда берущихся. И как следствие — уникальный бюджет, сформированный много лет назад, который по-прежнему значительную долю тратит на московское образование и будет её ещё увеличивать. Да, есть серьёзные изменения в структуре финансирования. И это скажется на зарплате, не на общем её объеме, а на механизме формирования оплаты труда учителя.

Причём тут у власти есть позиция, против которой я готов биться с шашкой наголо. Она звучала каждые три минуты и из уст Фурсенко, и из уст Медведева: «Надо дать учителю зарплату... Надо дать...». Не надо ничего давать. Убеждён, что учитель должен войти в реальную ситуацию. С одной стороны, он должен иметь гарантию, как и всякий представитель профессии, которая выделена государством в приоритетные. Но он должен в реальности иметь возможность заработать эти деньги. Не в смысле пойти продавать учебники или собирать с родителей дополнительные средства, а тем, чем он должен и имеет право заниматься. Это гранты, это интеллектуальные открытия, это методические разработки.

Собственно, именно об этом я говорил тогда на чаепитии с Медведевым (результаты конкурса были объявлены в присутствии президента Медведева на торжественной церемонии в Московском планетарии. После награждения там же состоялось чаепитие с участием пятерки финалистов и президента, на котором обсуждались актуальные моменты школьного образования. — БГ). Не знаю, насколько он меня услышал и правильно ли услышал. Это важно не только потому, что расширяет финансовую базу, это создаёт принципиально иной взгляд. То есть учитель тогда — это не социально убогая часть общества, которой надо помогать. «Ну, учителя, они же сумасшедшие, за копейки работают...» Но, помимо необходимости обеспечить некий уровень, нужно дать ещё перспективу развития, ресурс, который даст возможность очевидного личностного и финансового в том числе роста. Наконец, это важно ещё потому, что учителя, декларируя одно, сами по себе являют нечто сильно отличающееся.

— Объясни.

— Мы детям говорим, что мир сильно изменяется, что нужно быть активным, нужно познавать и то, и это, и третье. Нужно быть компетентным в разных областях: и химия тебе пригодится, и вообще ты должен максимально впитывать и реализовываться в разных областях. Ребёнок кивает из уважения, а про себя думает: «Но ты-то, хрен старый, кроме своей истории ничего не знаешь. По-английски ты ни бум-бум, в химии ты вообще ни одной формулы не угадаешь и в математике два плюс три сложишь с трудом. И вообще ни к каким изменениям ты сам ни фига не готов».

— Мне казалось, что сейчас в образовании, наоборот, тенденция к ранней специализации. Отбрасыванию всего лишнего...

— Ничего подобного. Это прямо моя профессиональная сфера — футурология. Я тебе могу точно сказать, что никакая специализация тут ни при чём. На самом деле специализация должна быть, но наряду с обязательной готовностью в течение своей жизни резко и несколько раз подряд поменять свою специализацию.

— Но всё равно оставаясь в рамках одного направления? Ведь из историков в химики не перейдёшь?

— Как ни странно, и так тоже. Так что в этом плане демонстрационная функция учителя ключевая. Говоря языком психологов, учитель всегда — один из значимых Других в жизни ученика. И если он декларирует одну модель, а сам при этом ей не соответствует, то это профанация. И попытаться вовлечь таким образом в сферу надпредметности становится невозможно. Мне кажется, что будущее учительства как раз за описанным мной вариантом развития событий.