Табор уходит в небо

Мы живем в городе, не предназначенном для воспоминаний. Известно, что Москва не очень-то верит слезливости, и бог бы с тем; но тут ведь не только наказ молодому покорителю столицы не сметь разнюниваться, но и отмена ценности зрелой, так скажем, сентиментальной слезы. На днях я прогуливала по городу давно уже заокеан­ского приятеля, не видевшего Москвы два­дцать лет, и тот мучительно искал свой американский вау-момент, какой-нибудь переулочный загиб, арочный проем старого двора или запах, который бросил бы его в чувствительный рай воспоминания, — и не нашел ничего. Город, как известно, молодеет. Как писал Гандлевский, «потерпевший принужденно улыбается вдогонку, прикидываясь, что в мыслях добродушно благословляет пострелят, когда на деле самое время издать хриплый отчаянный крик первой старости».

Трудно составить в уме сентиментальную карту города, когда из него вымываются не только уголки, местечки, пейзажи и даже не только люди — городские типажи и привычные лица, — но даже и понятия, названия. Слова. Умственный пейзаж города поменялся. Вот надо было мне найти но­вую стоячку — открылось какое-то питейное заведение вокзального типа, по слухам, что-то похожее на канон восьмидесятых годов. Я не имею в виду, упаси господь, новиковскую «Камчатку», мажорскую дыру, решенную в стиле СССР–нуар; нет, там что-то совсем простое.

Ну что ж, «Яндекс» мне в подмогу — да не вышло обнаружить искомое. Нет больше слова «стоячка» — то есть слово есть, а понятия нет. Сначала идут словари — полезное дело, конечно, а первая же практическая ссылка оказалась такой — «заговор на стоячку» и «заговор на нестоячку». Последний заговор мне понравился особенно — и делать ведь доброй женщине ничего особенного не нужно. Нужно зайти в лесопарковую зону, «найти сучок на дереве (дерево должно быть с мужским именем — тополь, ясень, дуб и т.п.), срезать сучок под самую кору и сказать: «Больше не торчит. Аминь». Мило.

Вот вам и решительное изменение город­ского умственного пейзажа; выпить накоротке рабочему человеку больше негде, этот грех не в чести, а бегать по лесам и ломать сучки — это в тренде. На слово «гадалка» — два миллиона ответов. Что делать с этим умалишенным городом, если поликлиничная докторша глядит на тебя ясными березовыми глазами и с исключительной серьезностью говорит: «Что-то вы действительно часто болеете. Может, вас сглазил кто? Как у вас отношения с соседями? А на работе сослуживицы-брюнетки есть?» Так что новый городской тип вырастает сам собой — это какая-нибудь госпожа Катерина, потомственная гадалка, получившая дар от прабабушки.

Где прибудет, там и убудет — Катерин, повторюсь, два миллиона, и каждая предлагает выправить загиб энергетического столба, открыть денежный поток, установить магическую защиту от обратного ма­гического удара и снять порчу с трудового коллектива по групповой фотографии.

А уличных цыганок в Москве больше нет. Исчезающий городской тип. Тут нет никакого сожаления или несожаления, ничего, что имело бы хоть касательное отношение к политкорректным тонкостям. Простая констатация факта. Были, ходили по улицам, каждое лето на площади у Киевского вокзала можно было получить свою порцию впечатлений; в восьмидесятые цы­ганки были важной городской торговой силой — они продавали косметику в уличных сортирах, и в туалет на Кузнецком Мосту москвички ходили как в магазин, водили провинциальных подруг. Косметика вроде польская. Кофточки мохеровые, бывали сапоги. Розничные точки были также в подъездах возле магазинов «Лейпциг» и «Ванда» — а ломбарды? Завсегдатаи ломбардов цыган не любили — всегда первые в очереди, всегда пропускают своих, ругаются с неистовой изощренно­стью, сдают золото в несоветских количествах. В ломбарде незапамятного года, помнится, встречала я несгибаемую московскую старуху, которая в одиночку вы­стаивала против несгибаемого цыганского табора и отбивала свое место. Она всегда сдавала и выкупала один и тот же предмет домашнего обихода — серебряный половник; а про цыган говорила: «Что вы хотите от людей, у которых национальное блюдо — жареный еж?» Самое интересное, что дама не так уж и шутила. Впоследствии в некоторых сводах цыганских традиций и обычаев я отыскивала следующее утверждение: «Как и каждый народ, цыгане имеют свои национальные блюда. С древних вре­мен цыгане жили в лесу или около него, поэтому питались пойманными на охоте зверями — зайцами, кабанами и проч. Особенное национальное блюдо цыган — еж, жареный или тушеный».

Самое интересное, что все столь нелюби­мое в уличных цыганках (цыганский гипноз, «позолоти ручку») в цыганках интернетовских, которые потомственные Стелы, ведьмы Клавдии «только что из табора» и проч., как раз приветствуется. Тяжелый взгляд — «аж до костей пробирает» — на улице было плохо, а по своей воле и за куда большие деньги — хорошо, в одном из комментариев я прочла: «Ух, крепко работает, аж в жар кинуло». Как из бани дама вышла — хорошо, крепко, до костей. При этом клиентки понимают (не могут не понимать), что большинство помогинь и гадалок, Стел и Иванесс, как раз никакие не цыганки и не имеют за душой даже того, что имела каждая таборная матрона на Киевском вокзале, — родовой наблюда­тельности, психологической хватки, надменной древней силушки, но игра «в цы­ган» (как в театре «Ромэн», как в кабаке) по какой-то причине принимается и поддерживается. Реальная же сила признается однозначно враждебной.

Но я же только о фактах — были в Москве цыгане и уж точно был цыганский миф, а теперь остались только среднеазиатские «люли» (это такие неподвижные женщины, которые часами сидят на улице на коленях или по-турецки и молчат; просят милостыню), но каждую осень их выгоняют из го­рода. Цыганский же миф ушел в могучую ворожейную коммерцию, вошел в городской быт, превратился из мифа в глупую сказку про сучок. Я ж говорю — на глазах меняется город.