Пока все дома — дом второй

Гуга Котетишвили:

«Это был фамильный дом, построенный в 1850 году. Его подарила на свадьбу моей бабушке Нинe (Нюсе) Дилевской ее тетка, княжна Картвелишвили. Наша квартира находилась на втором этаже, к ней прямо с улицы вела большая деревянная лестница. Внизу была доходная часть дома, квартиры там снимали жильцы — они достались бабушке вместе с домом. Позже был надстроен еще один этаж, я художник и там была моя мастерская.

Мой дедушка, Вахтанг Котетишвили, сын священника, закончил Психоневрологический университет в Петербурге и университет в Тарту, а потом в Тби­лиси поступил в Академию художеств на скульптуру, учился у знаменитого грузинского скульптора Якова Николадзе, ученика Родена. Он очень много чем за­нимался: был ректором Академии художеств, написал историю скульптуры и ан­тологию грузинской литературы XIX века, был критиком, основал в университете фольклористическое направление, возглавлял Музей искусств, издавал газету «Грузинское слово» — он был очень многогранным человеком.

У бабушки с дедушкой было две дочери, Лейла и Манана. В 1935 году родился мой отец, и бабушка умерла при родах.

А в 1937 году расстреляли дедушку. Он всегда носил большой черный бант вместо галстука. Его вызвали в НКВД и спросили: «Почему ты носишь черный бант? Это траур по Грузии?» Ему уже бы­ло ясно, что обратно его не отпустят, и он сказал: «Я же не буду носить красный бант, как клоун». Ему было 40 лет.

Моего отца Вахушти Котетишвили (а потом и нас с братом) воспитала его старшая сестра Лейла. Когда деда забрали, ей было 15 лет. Практически все вещи были конфискованы, и в этот огромный дом вселили других людей, отцу и Лейле оставили две комнаты. В 1960-е жильцы начали получать новую жилплощадь, и нам вернули нашу квартиру.

Гуга Котетишвили

Мой отец был иранистом. Он перевел на грузинский язык практически всю иранскую классическую поэзию, потом стал переводить австрийских, немецких и русских поэтов. Он и сам писал стихи, но опубликовал их только в конце жизни.

В 1978 году был принят закон о том, что единственным государственным языком в союзных республиках остается русский. В Грузии это вызвало много протестов, и 14 апреля прошла большая демонстрация. В результате грузинский язык сохранил свой статус. В первую годовщину этой важной для Грузии даты мой отец с друзьями привез в Тбилиси из дере­вень поэтов и сказителей и устроил в Филармонии концерт народной поэзии: на сцену вышли старики в своей обычной рабочей одежде и стали читать стихи. В городе многие тогда понятия не имели, что в некоторых горных районах все эти традиции были до сих пор живы. На тот вечер собрались все — ве­дущие музыканты, литераторы, художники… Они аплодировали стоя, у них текли слезы.

После этого отец начал проводить такие концерты по всей Грузии; его ве­чера передавали по радио и по телевидению. Люди стали посылать ему свои стихи — позже он издал несколько сборников. Отец стал известен по всей стране, его очень любили.

Мой дедушка был другом отца Гамсахурдии, и мой отец знал Гамсахурдию с детства. При Гамсахурдии улицу, которая при советской власти называлась именем коммуниста Оболадзе, назвали именем моего дедушки. Но отец совершенно не участвовал в политике. Когда зимой 1991–1992 годов на улицах Тбили­си шла война, отец оставался дома: он выбрал комнату, куда не могли попасть пули, и переводил австрийскую и русскую поэзию. Он рассказывал, что по ночам, когда прекращалась стрельба, просыпался от наступавшей тишины.

Тем не менее ему пришлось бежать, когда его попытались заставить агитировать за Гамсахурдию по радио (у отца был необычный, очень узнаваемый голос). За ним гнались, чуть ли не стреляли, но поймать не смогли. И сожгли дом.

Меня в это время в Тбилиси не было — в ЦДХ вскоре должна была открыться моя выставка, и я уехал на два дня в Москву, договариваться с ее куратором. Из-за войны я застрял и вернулся только через две недели. Война уже закончилась, я подошел к дому — и увидел, что его нет.

Это был огромный дом-музей с дедушкиными вещами, тут же была моя мастерская с теми работами, которые я собирался выставлять в ЦДХ. И у меня, и у отца тогда возникло очень странное чувство, что ничего больше нет, что не осталось никакой памяти. И в каком-то смысле мы почувствовали, как будто с нас сняли какие-то обязательства. Это было своего рода чувство свободы. Но через какое-то время мы вдруг узнали, что соседи спасли некоторые картины и скульптуры моего дедушки. А потом выяснилось, что город построит на том же месте дом-музей и мы должны все время быть тут. Нас как бы опять начало привязывать к этому месту.

В 1998 году мы переехали в новый дом. Своей архитектурой он совершен­но не похож на старый — проект делало какое-то архитектурное бюро, которое особенно нас не спрашивало. Изначаль­но он строился как дом-музей. Тут была огромная лестница, большая зала с балконом сверху. Мы все это перестроили, сделали спальни, чтобы удобнее было жить. Несмотря на то что вся мебель была куплена позже, многие говорят, что дух первого дома тут сохранился. Наверное, это определяют люди, которые здесь живут, а не предметы.

Когда погиб мой брат Тато (режиссер, умер в 1997 году. — БГ), мы с его женой Инеке Смитс, голландкой, создали фонд. Мы привозили французов, отправляли студентов в Голландию. Были проекты, связанные с современным танцем. Потом, когда отец умер, одной из задач фонда стала забота о доме-музее. Мы хотим, чтобы сюда могли приезжать люди, жить здесь, делать что-то. Можно будет вести отсюда телепередачи — например, о фольклоре, о литературе, показывать грузинское ки­но. Одну из комнат мы собираемся полностью отвести под музей — там будут картины и скульптуры деда, фотографии моего отца, моего брата. Мы хотим, чтобы этот музей был живым».