Пока все дома — дом шестой

Манана Хидашели: 

«Отец моей бабушки Лели Мусхелишвили, Ефрем Мусхелов, был офицером знаменитого Елисаветпольского полка (156-й пехотный полк, сформированный в 1863 году; принимал участие в русско-турецкой войне 1877–1878 годов; во время Первой мировой войны находился в составе 1-го Кавказского корпуса. — БГ). Он отличился во время русско-турецкой войны (в 1905 году Ефрем Мусхелов был награжден орденом Святого Георгия IV класса. — БГ). Мать моей бабушки рано скончалась, у него появилась другая семья, а бабушка жила в Тифлисе, в пансионе Святой Нины. Окончив его, она решила ехать учиться в Женеву. Она была очень передовой, очень образованной, такой материалисткой. Позже она говорила: «Я сочувствовала социал-демократам, но не этой сволочи Ленину, а Плеханову». Несмотря на то что все ее отговаривали, она уехала за границу и в Париже встретилась с моим дедушкой. Он был старше ее на одиннадцать лет. Она говорила: «Я приобрела поклонника, который как тень ходил за мной». В общем, они поженились. По-моему, это был не очень счастливый брак, не знаю. Вернувшись в Грузию, они поселились на улице Петра Великого (потом она называлась Дзержинского, а теперь — Павла Ингороква). У них родилось трое детей: Солико, Тина и моя мама Елена.

Когда власть в Грузии перешла к меньшевикам, мой дедушка стал директором казенной палаты. Но потом здесь началась советская власть, и бабушка с дедушкой бежали в Батум. Они хотели эмигрировать, но бабушка в последнюю минуту сказала, что не может оставить детей без родины, и они вернулись в Тбилиси. В их доме стояли русские военные; у них осталась там двухкомнатная квартира. Рядом жил юрист Шалва Алекси-Месхишвили, при меньшевиках бывший министром юстиции Грузинской Демократической Республики, с детьми, Гиви и Ладо. Дядя всю жизнь очень дружил с Ладо.

Бабушка замечательно пела и рисовала. Дети ее боготворили и всю жизнь говорили, что всем обязаны ей. Солико рассказывал: «У нас дома могло не быть хлеба, но всегда были журналы, всегда были книги». А она однажды мне сказала: «Ты знаешь, из моей жизни ничего не вышло, но зато каких детей я вырастила!» Солико стал знаменитым театральным художником, тетя — очень известным искусствоведом (она фактически основоположник изучения средневековой грузинской живописи), моя мама была фольклористом. Она училась в Ленинграде, там познакомилась с моим папой, философом, там же родилась я, и мы вернулись в Грузию.

Солико в детстве ходил рисовать в студию художника Мосе Тоидзе и в хореографическую студию итальянки Марии Перини. Он занимался там недолго, но любовь к хореографии и музыке у него осталась. Туда же ходила Нина Рамишвили, которая потом вместе с мужем Ильей Сухишвили основала Ансамбль народного танца, и Солико всю жизнь оформлял все их спектакли. Он учился в Тифлисской академии художеств, совсем молодым оформлял спектакли тифлисского Театра рабочей молодежи. Потом поступил в московский ВХУТЕИН, а когда в 1930 году его закрыли, переехал в Ленинград, учиться в ленинградском ВХУТЕИНе. Когда вернулся в Тбилиси, там начинал создаваться балет, и Солико стал работать вместе с балетмейстером Вахтангом Чабукиани (он тоже в детстве занимался в студии Перини) и гениальным дирижером Евгением Микеладзе. Они вместе поставили оперу «Даиси», балет «Сердце гор», другие спектакли. Потом Солико говорил, что это были его самые счастливые годы и что в эти годы они могли бы действительно создать в Грузии выдающийся театр. Но у них не получилось: в 1937 году начались репрессии. Евгения Микеладзе расстреляли. Солико уехал в Ленинград и какое-то время не показывался. Его пригласили в кировский театр, и он проработал там много лет. Кроме того, у него были работы в Малом оперном театре (Михайловском театре. — БГ).

Маме в 1937 году было 26 лет. Ее дважды вызывали в НКВД, предлагали тайное сотрудничество. Мама, естественно, не согласилась, и на третий раз ее задержали. Мама попала одной из первых; этих людей почти всех расстреляли — и женщин, и мужчин. Но мама попала к следователю Лео Абашидзе. После первого допроса он заставил ее расписаться в протоколе как можно ближе к самому последнему написанному там слову. Она спросила, почему именно там. «Чтобы мы какую-нибудь гадость вам не приписали». Мама всю жизнь вспоминала его с благодарностью, говорила: «Он спас мне жизнь». Насколько я знаю, после, на партсобрании, он сказал: «Что мы делаем? Может быть, мы ошибаемся?» — и его там же, в коридоре, расстреляли.

А маму посадили. Однажды после допроса в камеру привели избитую Нину Бедия (Нина Чичуа, жена Эрнста Бедии, одного из авторов прочитанного Берией в июне 1935 года доклада «К истории большевистских организаций Закавказья». — БГ). От ужаса мама потеряла сознание; у нее началось заражение крови. Ее положили в больницу, а когда выписали, самая страшная полоса уже прошла. Мама говорила, что, наверное, ее просто пожалели и специально подольше продержали в больнице. Но за это время взяли моего дедушку. Это целый роман, я все хочу его написать, но мне не хватает сил и нервов. Мама рассказывала, что однажды в камере ей почему-то стало очень беспокойно. «Я мотаюсь, мотаюсь по камере, не знаю почему. А там у нас была цыганка Пайцарка, она из каких-то бумажек сделала карты. И я попросила: «Пайцарка, погадай». Она раскрыла карты и говорит: «Лелета, у тебя встреча с близкими, но дороги домой у тебя нет». И я сбросила эти карты со стола, подошла к окну, выглянула — и увидела своего отца». Тогда она взяла спичку, написала: «Лелета» — и бросила ему вниз. И он эту спичку нашел.

Дедушку расстреляли (хотя его имени в расстрельных списках нет, возможно, он умер своей смертью), а маме как члену семьи изменника родины дали пять лет. Сослали ее в Потьму. Они жили там в ужасных условиях. Мама сама попросилась на физическую работу, потому что поняла, что иначе не выдержит: «Если физически я не уставала, потом ночью не спала». Там мужчины спиливали дрова, срезали ветки, а потом женщины их распиливали. Мама рассказывала трогательную историю, как весной женщины, придя на работу, среди этих бревен нашли букеты цветов, которые заключенные из мужского лагеря вот так вот им прислали.

А дома год о маме не было никаких сведений. Когда маму взяли, мне не было и двух лет, я жила с бабушкой. Потом в Потьме разрешили писать женщинам, дети которых были в детдомах. И мама рискнула — написала своей тетке Нине, жившей на Цхинвальской улице, письмо: «Я знаю, что моя дочь Манана Хидашели у вас, прошу передать, что мать ее жива и находится в Потьме». И адрес: Грузинская АССР, город Тбилиси, улица Цхинвальская, детдом № 10, директору детдома Нине Месхи. И письмо пришло. Тогда папа сел в поезд и поехал в Ленинград, а оттуда в Потьму. Он рассказывал, как едет, а поезд все пустеет, пустеет… И к нему подошел какой-то кагэбэшник — и тоже оказался, видимо, человеком. Папа рассказал ему, что ищет жену, а тот сказал: «Уносите ноги, пока можете». Папа спрыгнул с поезда и вернулся в Ленинград. Потом они получили официальное разрешение на свидание, и один раз папа ездил один, а в другой раз — вместе с Солико.

Потом началась война. Папа ушел на фронт. В 1943 году маму освободили, но вернуться не разрешили, а отправили в Среднюю Азию. Мужа Тины, племянника мецената Акакия Хоштария, тоже расстреляли в 1937 году, Тина осталась одна с ребенком, и мы с бабушкой переехали жить к ним. Потом вернулась мама, потом с фронта пришел папа.

Солико во время войны жил в Тбилиси, а потом снова уехал в Ленинград. Работал в Кировском театре, жил на Театральной площади. И встретился там с Юрием Григоровичем. Юра был совсем молодым танцором кордебалета. Он в каком-то клубе поставил какой-то балет, показал его Солико, Солико этот спектакль понравился, и он согласился рискнуть и вместе с Григоровичем поставить «Каменный цветок» Прокофьева (первые свои балеты Юрий Григорович поставил в Ленинградском Дворце культуры им. Горького, а в Кировском театре начал с постановок танцев в операх. Премьера «Каменного цветка» состоялась в 1957 году. — БГ). И потом начался этот поразительный тандем.

После «Каменного цветка» Солико вышел на пенсию и потом уже официально нигде не работал. Его умоляли остаться, но он не хотел быть связанным и решил переехать в Тбилиси, на родину. Он попросил маму найти ему тут квартиру, и мама нашла этот дом. Это один из старейших домов в Тбилиси. Видимо, до революции тут стояли русские военные. Дом был больше — остался только этот кусочек. А в 1957 году на этой стороне был русский детский сад, рядом жили какие-то жильцы, и совсем с края, где сейчас живет театральный художник Теймураз Мурванидзе, были три комнаты — без всяких удобств, зато с глициниями. А на дворе было болото. И мама сказала: «Есть квартира там-то, есть там-то, есть там-то и есть около Александровского сада три комнаты без ничего, одноэтажный дом с глициниями». Солико ей говорит: «Бери с глициниями», — и в 1958 году не глядя приехал сюда.

Я так любила ту квартиру! Из одной комнаты он сделал все службы — кухню, туалет и все-все-все. Но потом Министерство культуры выселило детский сад и всех жильцов и передало этот дом театральным художникам. Солико перевели вот сюда, а рядом стали жить Юра Гегешидзе, Гоги Гуния, Гоги Месхишвили, Мураз Мурванидзе.

Здесь он работал над спектаклями ансамбля Рамишвили и Сухишвили и над спектаклями Григоровича в Большом театре. Юра часто сюда приезжал, они тут жили вместе. Я хорошо помню, как они придумывали «Щелкунчика». Они всегда обсуждали общую идею, а потом из этой идеи вырастало все остальное. А я сидела в углу, мне не разрешалось вообще пикнуть. Жила я вместе с родителями, там же, где после свадьбы поселились бабушка с дедушкой, но Солико с большим трудом удалось прописать меня сюда.

Солико никогда не был женат. Один раз я его спросила: «Ты почему не женат?» Он ответил: «А я женат» — На ком? — На своей работе. И чем ты мне не дочь? Он был довольно сложным человеком. Он всегда держал между людьми дистанцию, очень трудно к себе допускал. Но если допускал, то был необыкновенно верным, внимательным и любящим. Друзей у него было мало, особенно здесь.

Он месяцами жил в Москве, но квартиры у него там не было — он жил в гостинице «Центральной» на улице Горького и у Юры — то на квартире, то на даче. Я ездила в Москву на каждую премьеру и потихоньку влезала по ночам к нему в номер.

Дома Солико делал только наброски. Основная его работа была на сцене: он сам красил ткани, сидел на всех пошивочных, сам освещал сцену. Однажды где-то даже написали, какой поразительный у театра осветитель, творит на сцене чудеса. А осветителем был сам Солико. И из этого всего получался действительно потрясающий синтез. Солико работал как вол. Орал, и несмотря на это его обожали.

Он много ездил с театром на гастроли и привозил мне такие подарки! А потом и моим детям. Я помню, они говорили: «Мы все время ходили в джинсах и не понимали, почему все так этому удивляются».

Когда ему было 80 лет, он опять был где-то за границей, и вдруг мне позвонили: ему стало нехорошо, его привезли в Москву и положили в Кремлевку. Белокровие. Я тут же прилетела. Мы с моим сыном Леваном летали по очереди: я — на первую половину недели, Леван — на вторую. Потом я привезла его сюда. Он так тяжело переносил лечение, что я сказала: «Я знаю, что он не выживет, я хочу, чтобы он спокойно умер». И тогда у нас появился такой Гачечиладзе, даже не знаю, куда он потом делся, он готовил лекарства, которые якобы помогали от рака. Я написала расписку, что отказываюсь от традиционного лечения, и давала Солико эти средства. И он в день смерти был на ногах, а вечером просто заснул и скончался.

Когда он умер, я получила этот дом в наследство. У меня было два сына, Эрекле и Леван. В 1992 году младший Леван погиб на войне в Абхазии. А Эрекле жил тут со своими детьми. Теперь со мной живет его старшая дочь Элене. Она искусствовед.

Манана Хидашели

А я культуролог, доктор наук, занимаюсь древним миром, историей Грузии и Переднего Востока. Я работаю в научно-исследовательском институте Академии наук, но думаю, что сейчас уйду: институт присоединяют к университету, не знаю, как и что тут будет.

Мы с моим двоюродным братом получаем проценты за все спектакли Солико, и я все время откладывала деньги на ремонт, а в этом году решила, что все. Я поменяла тут канализацию — по-моему, водопровод был XIX века. Вообще все сделала. Три месяца этим занималась, но до одной комнаты пока просто не дошли руки. Это мемориальная квартира, а не дом-музей, потому что недавно наше правительство какой-то дом-музей сделало и потом всех выселило, я так не хочу. Что значит мемориальная квартира, я не знаю. Пока я все это храню, потом, надеюсь, будет моя внучка».