Пока все дома — дом первый

Манана Гедеванишвили:

«Этот дом мой дедушка, врач Михаил ­Гедеванишвили, построил по проекту архитектора Миллера. Дом был задуман трехэтажным, но дедушка построил только два этажа, а потом остановился — видно, не хватало средств. На первом этаже у него была частная больница, одна из пер­вых частных больниц в Грузии. Тогда де­душка носил фамилию Гедевани, чтобы легче было запоминать: он много печатался, часто ездил за границу.

Дедушка родился в 1862 году. В конце 1880-х годов он закончил медицинский факультет Московского университета. Он был необычайно трудолюбивым человеком. Он хорошо знал французский, сам выучил английский, немецкий. Один раз его исключили из университета и отправили в ссылку за какое-то политическое дело (он участвовал в студенческих волнениях), и дирекция сама ходатайствовала, чтобы его вернули, потому что он отличался своими способностями и знаниями. И его действительно вернули из ссылки и восстановили в университете. После окончания его уговаривали остаться на кафедре, но он не захотел — сказал, что должен служить Грузии, и вернулся.

После этого он несколько лет проработал уездным врачом в районах Тианети (Грузия) и Зангезур (Армения). Там он открыл бесплатную аптеку, бесплатную приемную, основал библиотеку и любительский театр.

Он был профессионалом в трех дисциплинах: рентгенология, невропатология и психиатрия. В Париже дедушка стажировался в знаменитой клинике Сальпетриер Жана Мар­тена Шарко (учителя Зигмунда Фрейда. — БГ). ­Вскоре после того как Рентген обнаружил свои лучи, дедушка на собственные деньги купил рентгеновский аппарат и привез его в Тифлис — и стал здесь первым рентгенологом. В Петербурге первый рент­геновский аппарат появился чуть ли не позже, чем у нас. Кроме того, он на свои деньги открыл физиотерапевтический кабинет. В его больнице работали знаменитые врачи. Лечение было на высоком европейском уровне.

В течение 25 лет дедушка был директором первой в Грузии психиатриче­ской больницы. До него душевнобольных дер­жали в разных, неспециализированных, клиниках, в маленьких комнатушках; их привязывали, они си­дели на цепях в каких-то мешках. Он все это отменил, заказал им одежду, открыл мастерские, в ко­торых они могли работать. Помимо трудотерапии им обеспечивалось лечение согласно последнему сло­ву науки того времени. На Рождество он устраивал ярмарку, где продавались их изделия, и деньги отдавал им. Он долго добивался разрешения давать пациентам вилки и ножи: говорили, что они друг друга поубивают, но дедушка взял всю ответственность на себя. И никто никого не убил.

Он писал научные труды по невропа­тологии — в частности, обнаружил и описал первый в Грузии случай акро­мегалии (заболевание, связанное с усиленной выработкой гипофизом гормона роста. — БГ). У него есть работы по психологии — о толпе, о детской психологии и о сексуальности. Две были напечатаны, а третья не сохранилась. За его труды его выбрали действительным членом Императорского кавказского медицинского общества, в котором состояли очень ­большие ученые.

Еще дедушке поручили обустроить санитарное обслуживание Тифлиса. Все, за что он брался, он делал с необык­новенной точностью и с большой ответственностью.

Кроме того, он собирал древности — монеты, книги, старые письмена, и от­правлял их в Общество распространения грамоты Илье Чавчавадзе (поэт, публицист и общественный деятель, борец за национальный суверенитет Грузии; в 1987 году был канонизирован Грузинской православной церковью. — БГ). Он всегда выступал в поддержку Ильи, в том числе в печати. Когда Чавчавадзе убили (это случилось в 1907 году; убийство не бы­ло раскрыто. — БГ), он на кладбище сказал, что дает грузинской общественно­сти слово издать все его работы. И взялся за это: собрал весь архив, вещи и документы Чавчавадзе — они хранилось у нас, пока бабушка не подарила все это Лите­ратурному музею. Дедушка подготовил замечательное издание: художником был Генрих Гриневский (художник, архитектор, исследователь древней грузинской архитектуры, общественный деятель польского происхождения. — БГ), эта кни­га считается одним из шедевров грузинской полиграфии. Первый том (в который вошли все художественные произведения Чавчавадзе) вышел в 1914 году. Во втором томе должна была быть собрана публицистика, но началась война, и все остановилось. Потом пришли красные. Деньги, на которые дедушка собирался издавать второй том, лежали в банке. И он обратился к правительству с просьбой вернуть ему эти деньги. Но ему ничего не вернули. Ему было тогда всего 62 года, он был еще здоровым человеком, но так из-за этого переживал, что через месяц погиб от сердечного приступа.

Моя бабушка, его же­на, училась в Сорбонне, а потом работала в Тифлисе преподавателем. Она обратилась к министру народного просвещения Российской империи с просьбой разрешить ей открыть здесь бесплатный грузинский детский сад для де­тей среднего класса — в Грузии тогда не было ни школ, ни детских садов, в которых преподавание велось бы на грузинском языке. Министр отказал, и она открыла детский сад нелегально — прямо во дворе этого дома. Он проработал целых десять лет, вплоть до революции.

У бабушки с дедушкой было четверо детей, три сына и дочь. Один их сын хо­рошо рисовал, но заболел сердечной болезнью и умер, когда ему было 20 лет. Потом от туберкулеза умерла дочь, Кето.

Второй сын, Шалва Гедеванишвили, стал кинорежиссером. Не­сколько лет он работал в Париже, на студии Ре­не Клера, и сам снимался в фильмах. Вернувшись сюда из эмиграции, он вместе с театральным режиссером Таблиашвили снял знаменитый фильм «Кето и Котэ». Там играла и моя мама. Потом он много рабо­тал над мультипликационными фильмами и, главное, в кон­це 1940-х — начале 1950-х годов снял первый в Грузии кукольный фильм («Нико и Сико». — БГ).

Младшим сыном был мой папа, Дмитрий Гедеванишвили. У него были математические способности, и он учился на физмате. Но когда умер его отец, ему пришлось содержать семью. Тогда он бросил университет и перешел в медицинский: днем учился, а ночью работал у себя в больнице санитаром. Закончив, он продолжал там работать, но уже как врач. Году в 1926–1927-м моя мама попа­ла в эту больницу с аппендицитом, познакомилась там с отцом, и у них начался роман. К тому моменту как они поже­нились, больницу закрыли, а квартиру на втором этаже отобрали, папе остались только три комнаты.

Вскоре отец увлекся наукой. Он рабо­тал у Ивана Бериташвили, основателя грузинской школы физиологии, в 37 лет стал доктором, в 40 — академиком. Он стал выдающимся ученым, с мировым именем. Он был таким же трудолюбивым, как его отец. По большей части мы видели его в кабинете, за работой.

Папа преподавал, был проректором Медицинского университета. Он сделал много открытий. У нас осталась масса его дипломов, патентов и золотых медалей — и с ВДНХ, и с парижской Всемирной выставки. Он работал над проблемой рака. Одно из его открытий, связанное с электрическими сигналами головного мозга, оставалось неизвестным за пределами страны, и спустя три года после отца в Англии его повторил лорд Эдгар Эдриан, нобелевский лауреат, ­президент лондонского Королевского общества. Папа послал ему свою работу, и тот тут же ответил, что полностью признает папино приоритетное право на это открытие. Папа занимался раздельной работой полушарий головного мозга, и когда я была студенткой, ставил ­опыты надо мной и моим товарищем. В последние годы он одним из первых в Советском Союзе заинтере­совался ­биокибернетикой.

Папа был очень занятой человек, но он любил гостей. В праздники или если кто-то приезжал у нас всегда было застолье. За столом папа был очень веселым, очень галантным, представителем старого мира и в то же время очень современным человеком. Он всем интересовался, все знал раньше нас, молодежи.

Уже будучи профессором, академи­ком, он стал покупать людям, которые здесь жили, квартиры в других домах — и таким образом вернул эту часть нашего дома.

Моя мама, Тамара Цицишвили, родилась в семье богатых феодалов. У них была своя руда и замечательные земли в Карталинии, самые плодородные. Они жили в богатом доме, но в один день все потеряли. Мама стала искусствоведом и работала в Метехском музее. Она была увлечена нашими древностями, занималась фресками, объездила всю Грузию, фото­графировала, писала научные труды. Однаж­ды, когда ей было лет 27–28, ее вдруг потащили на киностудию на пробу и, несмотря на ее сопротивление, тут же взяли на роль Дарико (главная героиня знаменитого фильма Семена Долидзе «Дарико» 1936 года. — БГ). И на второй день после выхода этого фильма она стала звездой. Это был единственный фильм, который 6 меся­цев не сходил с экранов по всему Союзу. У него революционный сюжет, но по жанру фильм такой полу­ковбойский, мама там скачет на лошади, стреляет… Ей приходили письма со всех концов страны, писали все — заключенные, солдаты, девочки… Параллельно замечательный режиссер Котэ Микаберидзе снял ее в короткометражном фильме «Каджети» — это экранизация одного из эпизодов поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Мама там играла Нестан-Дареджан, главную героиню. Лет двадцать назад мне понадобилась пленка, я пошла на киностудию — а фильм исчез. И так и не нашелся.

Мама была жутко популярной. Когда я уже была школьницей, с ней на улицу невозможно было выйти: за нами всегда шла толпа, когда мы поднимались в автобус— все галдели. Она ко мне в школу один-два раза всего приходила, там сразу что-то страшное начиналось. Один раз пришлось ее запереть в магазине и вызвать милицию, ­потому что такая толпа нахлынула, ее могли просто растерзать.

В 1937 году в Москве была декада грузинского искусства. Сталин увидел мамину работу и потребовал, чтобы его с ней познако­мили. Он повез ее к себе на дачу, там был совсем небольшой круг, человек десять. А прямо перед декадой в Грузии аресто­вали двух очень пожилых певцов, и тут мама сказала Сталину, что это безобразие. Она была очень возмущена, вся дрожала. И так все испугались вокруг! Берия на маму таращил глаза. Когда они вернулись с декады домой, эти певцы уже были на свободе. Они бросились перед мамой на колени. В конце декады Сталин подарил нескольким людям, и в том числе маме, золотые часы с надписью «От ЦК» — они у нас есть.

Однажды, где-то в 1940-х годах, в деревне, в доме одного крестьянина, мама на­шла картину Пиросмани «Косуля у ручья». Он притащил ее откуда-то и гвоздями прибил к стенке. А мама страшно увлекалась в это время Пиросмани. Она попросила крестьянина продать ей картину — а тот говорит: «Что вы, это же для детей что-то!» Снял со стены и отдал маме. Па­па вытащил из карманов все, что у него было, какие-то копейки. Эта картина висела у нас всю жизнь, я с ней росла. А сейчас вот пришлось расстаться — 28 ноября продаем ее на Sotheby’s. Я не могла смотреть, как ее выносят, но иначе не получается — надо внучек обучать.

Мы с моим братом оба пошли в ме­дицину. Я неплохо рисовала, мой папа хотел, чтобы я ходила на уроки к Шарлеманю (Иосиф Шарлемань, художник, живший в Грузии с 1918 года. — БГ) — он жил здесь напротив. А я думала, что это все старомодные замашки. Я не счи­тала себя талантливой, ни за кого себя не принимала, ничего не соображала, ничего не хотела. В школе были такие педагоги, что отбили охоту к любым дисциплинам. И я по инерции поступи­ла в Медицинский институт. Потом очень жалела об этом. После окончания осталась там на теоретической кафедре и 35 лет преподавала теоретическую биохимию — я лектор, доцент, профессор.

Мой брат (он носит имя деда, Михаила Гедеванишвили), одно вре­мя работал хирургом, а потом тоже переключился на науку. Он очень известный, у него работы, связи, проекты, он и сейчас преподает в университете.

В этом доме сейчас живет пятое поколение нашей семьи. За этим столом сидели Илья Чавчавадзе, Акакий Церетели (поэт, автор стихотворения «Сулико». — БГ), Важа Пшавела (псевдоним поэта и писателя Луки Разикашвили. — БГ), все знаменитости, каких вы только можете назвать. Потом тут быва­ли Ладо Гудиашвили, Да­вид Какабадзе (знаменитые грузинские художники. — БГ), все поэты, в том числе русские. Часто приезжала Белла Ахмадулина — мы очень дружили, и я ее крес­тила. Когда она решила выйти замуж за Бориса Мессе­рера, она мне написала огромную телеграмму: «Манана, ты моя крестная, разрешишь ли ты мне выйти замуж?» — она совершенно серьезно меня спрашивала. Папа и мама ее обожали, она их тоже очень любила.

Четвертое поколение — моя дочка. Она архитектор, работает в очень известном проектном бюро. И у нее две девочки, близнецы. Им по двадцать лет. Сейчас они учатся в Париже, одна на международных финансах, а вторая хочет за­няться журналистикой. Что будет потом — не знаю, и это меня очень беспокоит. Если не вернутся, я буду ужасно возмущена».