Охранное отделение

Иллюстрации: Павел Шевелев
Усадьбу генерала А.Н.Соймонова на Малой Дмитровке, 18, отреставрировали на средства частного инвестора

Ревзин: Вы пришли в департамент (культурного наследия Москвы. — БГ ) с собянинской командой. Ну как хозяйство?

Кибовский: Хозяйство хлопотное, но интересное. Поначалу меня многое удивляло. Не было системных решений, и это порождало ужасную путаницу и бумажную метель, с которой невозможно было справиться. Пришлось сначала проанализировать всю нормативную базу, федеральную и московскую — мы долго с этим разбирались, уточняли функции и полномочия. При этом параллельно надо было решать практические вопросы. Например, как определять территориипамятников, чем руководствоваться. В законе об этом молчание: как хочешь — так и понимай. Ясно, что территория памятника должна быть достаточной для его безопасности и для его современного обслуживания. Но ведь есть случаи, когда на территории памятника оказываются современные, в том числе жилые дома, а по закону там не действует градрегламент, то есть запрещена реконструкция. Следовательно, дом исключается из городских программ и у жильцов начинаются проблемы.

Дом Наркомфина, построенный М.Гинзбургом и И.Милинисом в 1930 году, пример того, как жилой дом, объявленный памятником архитектуры, оказывается в аварийном состоянии, поскольку его дорогостоящая реставрация никому не выгодна

Ревзин: Поправьте меня, если я ошибаюсь. Вы провели анализ нормативной базы. Мне кажется, что у нас по закону ни с одним памятником нельзя сделать ничего, кроме как его реставрировать. Законодательство настолько жесткое, что реально его выполнить невозможно. Поэтому во всех конкретных случаях оно не выполняется. Все равно что-то приходитcя нарушать, а раз так — нарушаем все. И поэтому, как только здание обносят забором и начинают что-то делать, тут же появляются новости о том, что рушат очередной памятник.

Кибовский: У нас действительно самое жесткое законодательство в Европе. По нему существуют только два варианта: или дом — памятник, и тогда можно только стены ему лобызать, или не памятник, и тогда его пускают под бульдозер. Никакого промежуточного варианта федеральным законом не предусмотрено, что, конечно, является громадной правовой ошибкой.

Древнейшим сохранившимся московским храмом кроме кремлевских, видимо, является Спасский собор Спасо-Андроникова монастыря. Его датируют 1417-1427 годами

Что такое памятники Москвы? В нашем реестре самое древнее, не считая археологии, — это монастыри и храмы. Сегодня законодательством предусмотрено их использование только в религиозных и музейных целях. От XVIII — первой половины XIX века у нас есть велико- лепные особняки, усадьбы вышедших на покой вельмож, дворян, крупных купцов. Но в 1918 году, когда столица переехала в Москву, практически все эти здания пере-шли посольствам или советским органам власти. Когда такие объекты появляются сегодня на рынке, бизнес готов вкладывать серьезные деньги, и в целом с этой группой памятников все понятно.

Проблемы создает управление бывшими доходными домами, которые массово строили в конце XIX века. Для того чтобы их сохранять, им нужно дать какую-то функцию. Создавать в центре города торговые площади и офисные центры больше невозможно. Остаются толь- ко апартаменты и гостиницы. Городу их действительно не хватает, и доходные дома тут идеально подходят, они для этого и строились. Но вот приходит инвестор, который хочет сделать в старом доходном доме гостиницу. Ему говорят: «Отличная идея! Только ты должен обеспечить нужное число машиномест». Он говорит: «А где я их возьму? В городе свободных площадей нет, дворов нет. Можно паркинг?» Нет, это же памятник, строительство на его территории запрещено. Хотя во всем мире на паркингах стоит все, что только можно, даже папский дворец в Авиньоне. В Европе уже давно поняли, что для городов это единственный выход. В результате инвестор оказывается в тупике, а принадлежащий ему дом — в зеленой сетке.

Фотографии: PhotoXPress.ru (2)
Норман Фостер построил стеклянный навес над внутренним двором бывшего здания Управления патентов, одной из самых старых построек Вашингтона, в которой располагаются два музея Смитсоновского института

Ревзин: Мне кажется, можно взглянуть шире. Ведь это поразительно: большинство образцовых европейских реконструкций — таких как реконструкция Лувра с пирамидой, или реконструкция Британского музея, или берлинский музейный квартал — по нашему законодательству являются варварством и вандализмом.

Кибовский: Фостер за перекрытие куполом Смитсоновского института в 2008 году вообще получил премию Международного фестиваля архитектуры «За бережное отношение к памятникам истории и культуры». У нас многие любят рассуждать о благоговейном отношении к памятникам в Европе, совершенно не зная истинных реалий и рисуя какие-то мифические картины. Все восхищаются Италией. Она действительно передовая страна в этом смысле. Правда, с точки зрения нашего законодательства не понятно, как тогда оценивать стеклянную пристройку к палаццо Нуово на Капитолийском холме, не говоря уж о реконструкции театра Ла Скала. Наши туристы говорят: ах, как красиво в Вене! Но подождите, а что это за здоровенный стеклянный Музей Леопольда, встроенный прямо в комплекс императорского дворца? А в центре Страсбурга — старый вокзал, перекрытый стеклянным кожухом, громадный колледж и Музей современного искусства, загородившие все панорамы, или новое здание Академии госслужбы, воткнувшееся стеклянным переходом прямо в усадьбу XVIII века, да еще и подземный паркинг под ней для профессоров! На сайте правительства Москвы проводился опрос о том, что необходимо сделать для сохранения исторической застройки Москвы. И люди пишут: «Надо, как в Англии, строить только то, что на этом месте было, один в один». И это притом что вся пресса только что смаковала открытие в Лондоне роскошного отеля, построенного в Гайд-парке прямо напротив резиденции принца Чарлза. А дом-огурец Фостера или грандиозный шотландский парламент возле замка королевы в Эдинбурге — это что, «один в один» памятники викторианской эпохи? Мы же бывали в Англии и знаем, что там совершенно не так, и что лучше бы нам их подходы как раз не заимствовать.

Кристофер Муравьев-Апостол, швейцарский финансист, отреставрировал главный дом своей фамильной усадьбы на Старой Басманной, построенный еще до пожара 1812 года. Здесь будет Музей Матвея Муравьева-Апостола

Ревзин: Я-то считаю, что лучше все же что-нибудь позаимствовать. Я имею в виду не модернистскую застройку Лондона — у нас такой проблемы нет, Москва не была так разбомблена, — а методики реконструкции отдельных зданий. Повторю — с точки зрения нашего законодательства все, что делается в Европе в смысле реконструкций, — это вандализм и варварство. Причем вопрос не в законодательстве — специалисты тоже придерживаются очень радикальных взглядов. Скажем, создатели «Архнадзора» — а это замечательные специалисты, краеведы очень высокого уровня — считают, что есть коррумпированное государство, злодеи-бизнесмены и подлые деятели культуры, которые уничтожают историю, и мы должны с этим бороться. Мне кажется, это абсурд. С этой ситуацией необходимо что-то делать.

Недавно завершился первый этап реставрации храма священномученика Климента папы Римского середины XVIII века, памятника редкого в Москве петербургского барокко

Кибовский: Эту радикальную точку зрения в целом поддерживает и общество. Но надо правильно понимать причины такого отношения. Общественная борьба за памятники является частью общего социального протеста: существует коллективный и омерзительный каждому образ врага — это буржуй, толстосум, который хочет на месте снесенного патриархального уголка старой Москвы построить себе стеклянно-бетонный торговый центр или банк. Протест является естественной реакцией людей на то, что творилось десятилетиями: точечная застройка, алчность бизнеса, творческое бессилие архитекторов, беспардонность строителей и проч. В результате общество устало от строительных экспериментов в центре города. При этом если бы тема сохранения памятников носила действительно конструктивный характер, то, наверное, мы бы слышали не только обличительную риторику со стороны самопровозглашенных градозащитников — они бы должны были и радоваться нашим успехам. Вот в этом году мы закончили десятилетнюю реставрацию Музея Тропинина. Завершился первый этап грандиозной реставрации церкви Святого Климента на Пятницкой. В Коломенском только что музей открыл деревянный храм Святого Георгия XVII века, шесть лет его спасали, перевезли из Архангельска, прекрасно отреставрировали. Весной «Олимпийский дом» (инвестиционная компания. — БГ) закончил блестящую реставрацию усадьбы Соймонова на Малой Дмитровке, вложил в нее 35 миллионов долларов. Только что частный инвестор отреставрировал усадьбу Гончаровых на Яузском бульваре. Кристофер Муравьев-Апостол закончил многолетнюю реставрацию фамильной усадьбы на Старой Басманной. Планетарий, консерватория — это все работы этого года и, казалось бы, какие работы! Вы слышали об этом какие-нибудь комментарии медийных активистов «Архнадзора», «Старой Москвы», «Общественной коалиции в защиту Москвы»? Нет? А почему? Понятное дело, такие безусловно важные для каждого специалиста события разрушают картину всеобщего апокалипсиса московского наследия.

Московский Кремль с XVII до начала XX века периодически белили — как это выглядело в 1879 году, видно на картине Петра Верещагина

При этом конструктивных идей и реальных предложений, как все-таки восстанавливать памятники, мы от общественности, несмотря на все наши встречи и опросы, так и не получили. В том же опросе на сайте московского правительства ответ, что надо «создать эффективный механизм стимулирования частных инвесторов к качественной реставрации исторических объектов», дали 343 человека, а что надо «изменить законодательную базу и ужесточить наказание за причинение вреда» — 564, в полтора раза больше. То есть число людей, считающих, что лучший реставратор — это товарищ Маузер, по-прежнему превалирует над числом сторонников системных решений.

Я уж не говорю про отдельные предложения: «Заселить коренными москвичами центр города и дать им право решать судьбу старых зданий». Ну да, можно устроить внутри Садового кольца большую этнодеревню и заселить ее коренными москвичами… А некоренных москвичей туда не пускать, выселить из центра в специальные кварталы и нашить им желтые звезды на груди. Этот фундаментализм не имеет никакого отношения к охране памятников.

Изначально Большой театр не был желтым

Собственно, откуда у всех вообще взялась уверенность, что все можно отреставрировать? У каждого здания, у каждого материала есть свой срок прочности. Не говоря уже о том, что далеко не всему даже теоретически можно вернуть первоначальный облик. Кремль изначально выглядел совершенно не так, как сейчас. С домом Пашкова была проведена отличная работа, но реставраторы очень долго выбирали, на какой период ориентироваться, потому что его столько раз перестраивали, что там сам черт не разберет. Большой театр изначально был не желтым, а серым. И сейчас, по первоначальному проекту, он должен был снова стать серым — но народ взбеленился, поскольку привык к совковому желтому цвету. Или вот идет битва за то, чтобы сделать Пушкинскую площадь достопримечательным местом. Хорошая идея, но, опять же, сначала надо разобраться, что мы будем там охранять. Потому что памятник Пушкину переехал, Страстной монастырь снесли, потом забабахнули «Известия»… И когда начинаешь разбираться, получается, что там разве что «Макдоналдс» может стать настоящей исторической достопримечательностью.

Ревзин: Меня здесь больше всего беспокоит невозможность никакого консенсуса. Вам на это на любых слушаниях скажут: «Глава департамента охраны памятников не понимает, что охранять на Пушкинской площади! Куда мы катимся!» Получается стенка на стенку, притом что вроде бы все заняты одним делом. История с «Геликон-оперой» в этом смысле катастрофическая: мы про каждый кирпич выясняем, подлинный он или нет, и люди бросаются под экскаваторы, чтобы не дать построить в городе театр.

Флигель усадьбы Глебовых- Стрешневых-Шаховских на Большой Никитской одни называли памятником архитектуры второй половины XIX века, другие же говорили, что во время войны в него попала бомба, и в 1958-м его перестроили. В результате флигель был снесен по утвержденному проекту реконструкции «Геликон-оперы»

Кибовский: Битва за «Геликон» уже стала притчей во языцех. Она настолько занимает ее участников, что не позволяет им трезво взглянуть, как все это воспринимается со стороны. В разгар очередного сражения у нас в гостях была делегация итальянских реставраторов, они проводили семинар об итальянском опыте охраны и реставрации памятников и, естественно, заинтересовались происходящим. Мы им попытались объяснить суть, но они так и не поняли, из-за чего сыр-бор. Мягко говоря, у них совсем другие представления о том, что такое памятник архитектуры, а что — просто старый дом. Но ведь надо все-таки понимать, что Москва — это мегаполис, у него есть столичная функция, и он в любом случае будет меняться.

Ревзин: Да, конечно, и поэтому разумная позиция — управление изменениями, а не консервация. Это очевидно, но мы на эти позиции, наверное, никогда не придем. Ситуация патовая. Мы не можем перейти на европейскую практику реконструкции, законодательство устарело, среди специалистов нет консенсуса, проблема охраны наследия соединилась с социальным протестом. Что делать?

Кибовский: Думаю, что в ближайшее время мы все равно будем работать в негативном информационном поле. Слишком много накопилось и сплелось вокруг темы наследия. Но и негативное поле может меняться. Если мы будем принимать конкретные решения, упорядочивать работу и создавать прозрачные механизмы, в обществе будет приходить понимание того, что надо ценить мнение настоящих профессионалов — реставраторов, архитекторов, ученых. Я думаю, можно сказать, что в Москве до прихода Сергея Семеновича была доморощенная, хаотическая модель государственного менеджмента наследием. И такая же, отвечающая ей модель протеста против разрушения памятников. Теперь мы выходим на другой уровень управления, стадиально более четкий и цивилизованный. Посмотрим, что будет происходить с протестом.