Марат Гельман, галерист

Художественная лепка: Эдуард Беляев

— Хочу вас только предупредить, что я не интервьюер, я бизнесмен, поэтому вы мне, пожалуйста, помогайте.

— Нет проблем.

— Я умею и люблю говорить с людьми, но разговор и интервью, сами понимаете, разные вещи.

— Понимаю. Когда я работаю политическим консультантом, часто возникает проблема: многие политики — люди очень зажатые, живут в своей коробке и не понимают других людей. Я для них использовал технологию под названием «смена матриц». На два дня этот политик играет роли других людей. Например, он должен взять интервью у своего водителя и потом сдать мне интересный текст. И через два дня получаешь другого человека: открытого и понимающего про жизнь больше, чем он понимал в предыдущие свои 50 лет.

— И какую роль вы бы сегодня хотели сыграть?

— Так это у вас сегодня смена матриц.

— Но если бы вас поставили перед выбором, какую роль вы бы сыграли? Может, вы у меня интервью возьмете?

— Я всегда очень рад, когда разговор идет об искусстве, потому что это моя судьба, а все остальное, политика, — это мои занятия…

— Вы же еврей, а «судьба» — это русская идея. Еврейская «судьба» совсем не то, что русская…

— Кроме родителей, во мне очень мало что есть от еврея. Я в юности увлекался Толстым, его христианской религией, даже ходил пешком по России. У меня отец начал осознавать себя евреем только после шестидесяти. Мне сорок четыре, поэтому у меня еще есть время побыть русским.

— Все-таки судьба — это оправдание пассивности.

— Ну вот свою галерею, например, я открыл из-за того, что меня обманули. Это было ровно пятнадцать лет назад. Тогда я был просто коллекционером и никакую галерею открывать не собирался. Я сделал выставку «Южнорусская волна», она была очень успешна. После выставки ко мне пришел Леня Бажанов и говорит: «Давай, открывай галерею». Я говорю: «Какая галерея? В России же нет никакого рынка». Говорит: «Это не твоя проблема, я тебе приведу клиентов». Бажанов тогда был авторитетный человек, единственный, у кого были международные связи. И я ему поверил. За пятнадцать лет существования галереи ни одного клиента Бажанов не привел. Это был обман. Но его даже ругать за это нельзя. Вот у него была воля. Он считал, что должны быть галереи в Москве, даже если для этого надо Марата обмануть.

— Вы говорите, что ваша судьба — это искусство, а политика, которой вы так плотно занимались, это так, совсем побоку. Какую роль современное российское искусство играет в политике?

— Огромную. После того как Путин построил вертикаль власти, у нас остался один политик — Путин. Все остальные играют роли, совершают жесты. Они не могут участвовать в реальном управлении страной и они ищут себе место, новое применение.

— Дума пытается запретить оперу. «Родина» пытается запретить выставку. Это становится частью их работы. Но не только они к вам идут, но и вы к ним. Весь успех ваших проектов «Россия-2» в Москве и в Нью-Йорке во многом объясняется тем, что это очень актуальные высказывания.

— Острота в этом проекте, безусловно, существует. Безусловно, успех связан и с тем, что на официальной части Московской биеннале были запретные темы, а у нас не было. А сейчас я готовлю проект «Новые плохие», в котором этой остроты будет еще больше. «Россия-2» — это был диалог с властью, а «Новые плохие» — это диалог с публикой. Я хочу сделать такую выставку, в которой зритель встретится со всеми своими заблуждениями по поводу искусства. Ты заблуждаешься, что искусство должно быть обязательно красивым, наоборот, видишь красивое — значит, это, скорее всего, не искусство, а дизайн. Ты заблуждаешься в том, что искусство должно чему-то учить, видишь назидательную работу — это, скорее всего, иллюстрация. Или видишь какого-то позитивного персонажа — имей в виду, это, скорее всего, не художник, а политик. Естественно, в этой выставке есть конфликтный потенциал: людям трудно расставаться со своими представлениями.

— Бронебойная позиция. С одной стороны — актуальность, с другой стороны, в любой момент можешь сказать: «Ребята, все это на самом деле понарошку, это просто искусство».

— Здесь надо иметь в виду, что после 11 сентября многое изменилось в искусстве. У него появились другие задачи. Если до этого одной из задач художника было разрушать границы между жизнью и искусством, то после 11.09 другая проблема — как бы вот этот экран искусству наставить.

— Наверное, после истории с датскими карикатуристами эта проблема станет еще острей.

— Европа совсем не против того, чтобы учитывать мусульманскую культуру. Принять их как равных. Вопрос: каковы условия этого принятия? Есть два абсолютно разных понятия — лояльность и толерантность. И Европа говорит: давайте мы будем толерантны друг к другу, будем терпимы. А мусульмане говорят: нет, давайте будем лояльны. В чем разница? Вот вам пример: мы однажды пригласили алма-атинскую галерею принять участие в «Арт-Москве», и они решили на вернисаже зарезать барана. Устроить такой перформанс. И наши зеленые, и мои коллеги галеристы возмутились: мы этого не допустим, убийство живого существа и т.д. А приглашал этих ребят я, поэтому переговоры пришлось вести мне. И я им сказал: вот смотрите, у них в культуре зарезать барана перед началом какого-нибудь события — это значит пожелать ему успеха, но при этом у них в культуре нельзя показывать обнаженных женщин. Нужно договориться. Либо мы не режем барана, но вы убираете со своих стендов всех голых женщин, либо мы ничего не убираем, но тогда режем барана.

— И вы немедленно убедили всех в этом?

— Они согласились на толерантность. И Европа сейчас отстаивает право на толерантность.

— Легко убедить группу просвещенных коллег и гораздо сложнее это объяснить депутатам Думы или многотысячной толпе где-нибудь в Газе.

— Это трудности перевода. Это сложно, но нельзя отказываться от этих попыток. Я думаю, что после такой реакции на карикатуры — абсолютно, по моему мнению, неадекватной — начнется дискуссия. Если это не закончится тем, что толпа будет аплодировать при вводе американских войск в Иран, то это закончится разговором.И может быть, в результате всего этого будет легче и нам здесь. Потому что нам тоже не хватает терпимости.