Ковер-стори

У дома номер два по Пуговишникову переулку в Хамовниках меня встретил Михаил, лысоватый человек в майке, заправленной в старомодные джинсы с ремнем на талии. Мы вошли в подъезд, и первым делом он открыл свой почтовый ящик, чтобы достать оттуда два обрывка серой газетной бумаги. На них розовым фломастером написано слово «урод». Показав записки, он аккуратно сложил их обратно в ящик и жестом пригласил меня пройти дальше.

Нечто подобное я видела много лет назад в своей образцово-показательной школе Гагаринского района — тогда рискнувшие поссориться с местными авторитетами обнаруживали вместо мешка со сменкой очередное угрожающее послание на обрывках тетрадного листа. «Я вам буду рассказывать такие вещи, что вы подумаете, будто я сумасшедший», — говорит Михаил.

Он не сразу согласился со мной разговаривать и долго выспрашивал, откуда я, потому что «вы же понимаете, такие времена, вдруг звонит девушка с приятным голосом, но неизвестно, зачем она звонит, а у меня больная мама, ветеран войны...» Пока не понимаю. Я пришла узнать, зачем Михаил рассылает соседям письма с просьбами о поддержке, чего он добивается и кто его оппоненты.

В этом муниципальном одноподъездном 13-этажном доме, каких много в Москве, идет настоящая политическая борьба: с выборами, программами, временными союзами и воззваниями к молчаливому большинству. «Все началось с ковра», — говорит Михаил. Он немного успокоился, хотя еще не вполне уверен, что мне можно доверять. Рассказывает о своем соседе, многодетном отце, который тоже был активистом, но потерпел поражение в борьбе с домкомом и с тех пор не хочет участвовать в жизни подъезда и даже разговаривать о ней. Речь идет о старом домкоме — трех женщинах и нескольких сочувствующих им соседках, которые, по выражению Михаила, «захватили власть» в 2007 году. Он называет их самозванцами.

Пару лет назад многодетный отец попросил «самозванцев» почистить гигантский ковер на первом этаже, чтобы избавить детей от аллергии. Не добившись реакции, рассказывает Михаил, отец выбросил ковер и тут же был обвинен в краже. Дальше заявления участковому дело не пошло, и многодетная семья купила четыре новых небольших коврика с антискользящим покрытием, «чтобы их было удобно менять и чистить». Вскоре кто-то перерезал провода видеонаблюдения в подъезде и вылил на коврики масло. Михаил уверен, что это была председатель домкома, но никаких следов злоумышленник не оставил. Семья забрала ковры в чистку, но к тому времени, когда их можно было постелить обратно, в подъезде воцарился очередной огромный «домкомовский» ковер — бежевый с цветочным ромбом посередине. Он и лежит там до сих пор.

Не стоит, конечно, недооценивать силу стилистических разногласий. Но все равно трудно поверить, что причиной жесткой борьбы за власть в подъезде стал ковер. Были ли другие конфликты? Михаил машет рукой в сторону предполагаемого противника и говорит, что «они» все время доходят до крайностей. Он рассказывает про одну любительницу животных, приближенную к домкому. Женщина с таким энтузиазмом кормила бездомных собак, что в какой-то момент к подъезду пришла жить целая стая. «Актив жильцов», как называет Михаил своих немногочисленных сторонников, пытался договориться с собачницей о том, чтобы отвадить животных от подъезда, но диалога снова не получилось. Даже наоборот: под балконами первого этажа начали строить будки. Когда собаки напали на соседскую девочку, «актив» вызвал службу отлова, и собак увезли. Вскоре после этого события расстроенная собачница встретила в лифте женщину, вызвавшую службу отлова, и схватила ее за горло.

«За горло», — повторяю я автоматически. Раз уж события развиваются с сериальной драматичностью, то дальше персонажи должны начать бить машины, похищать детей и сажать друг друга в тюрьму. Машину Михаила действительно чем-то поцарапали, а у машины многодетного отца разбили фары — он думает, что это женщины из домкома, но доказательств снова нет. Наконец, Михаил упоминает о дочке председателя, которая прилюдно обвинила его в педофилии. Говорит, у нее есть свидетели — якобы он водит к себе маленьких девочек, «скоро она их приведет, и меня посадят». Рассказывая эту историю как анекдот, Михаил признается, почему не сразу согласился встретиться со мной: «Я теперь все время осторожно себя веду. Потому что боюсь, что в следующий раз эта женщина, ее дочка и мама сядут в лифт в нижнем белье. Я поеду утром на работу, вызову лифт, а они там все в ночных рубашках. Как будто я их насилую — прямо перед работой».

Мечта об удобных для чистки коврах совершенно теряется на фоне драки в лифте и убийственного обвинения в педофилии. Поразительная разница в методах политической борьбы обнажает природу самой борьбы — классовой, вековой. «Здесь живет много бывших работников фабрики «Красная роза» — ткачихи и дети ткачих. Лишь 10% ведомственных квартир отдавалось городу, поэтому в доме смогли появиться такие жильцы, как я», — говорит Михаил. Он переводчик с тремя высшими образованиями, одно из которых получил в Германии, и владелец небольшой переводческой конторы. С тех пор как участники этой локальной гражданской войны поселились здесь, фабрика «Красная роза» закрылась, а район возле метро «Парк культуры» стал модным. Но изменения во внешнем мире, кажется, никак не коснулись типового одноподъездного многоквартирного дома, построенного в 1972 году. Потому что те, кто поселился здесь в 1970-е, никуда не уехали, а съемных квартир всего 20%, и ни хозяева, ни арендаторы, как правило, не интересуются жизнью подъезда.

Впрочем, постоянные жильцы тоже не слишком интересуются. Когда мы с Михаилом обсуждали очередной виток сюжета, в холл вошел человек с бутылкой пива. Я спросила его про сорванную домкомом доску объявлений — на нее соседи вывешивали сообщения об обмене вещами и книгами, детские рисунки. «Меня все устраивает», — сказал он и, покачиваясь, зашел в лифт. «Что удивляет: ваше нежелание хоть что-то сделать, даже для себя», — написал Михаил в недавнем «отчете инициативной группы», который был разложен по почтовым ящикам. Он жалуется на их пассивность и обижается, когда они отказываются участвовать в собраниях и голосованиях, потому что считают политическую борьбу чужими разборками.

«Наше общество раскололось на Азию и Европу, и Европу всегда уничтожали», — Михаил делится своей историософской концепцией и плавно переходит к хронологии заговора домкома и районной управы, в результате которого власть в доме была узурпирована. Он перечисляет набор простейших методов, которыми шокирована воображаемая Европа, но до которых легко додумывается воображаемая Азия: немотивированная агрессия и травля отдельных жильцов, сбор подписей под ложным предлогом. Созвав альтернативное собрание, небольшой «актив» жильцов выдвинул кандидатуру Михаила в качестве председателя нового домкома и обсудил его программу: установить шлагбаум во дворе, поменять управляющую компанию, повесить доску объявлений и сделать публичной информацию обо всем, что происходит в доме. «Они смотрели на нас через камеры видеонаблюдения и подслушивали. Сели как в театре, — рассказывает он. — Хотя пришло довольно много жильцов, кворума не было, и мы договорились, что устроим заочное голосование. Тогда они решили тоже ходить по квартирам. В некоторых квартирах говорили, что пришли от меня, и люди голосовали — они же получали мои письма». Так выборы нового домкома провалились, и у власти остался старый.

Из лифта выходит женщина. «О, наш человек! — звонко говорит Михаил и снова понижает голос. — Домком ведет себя так, как будто нас вообще нет, как будто мы уже умерли. Я понимаю, что после сталинского прошлого немудрено так считать, но мы-то еще живы...  Берет тоска. По-хорошему, мы могли бы много чего сделать. У нас много идей. Даже безумные. Наша крыша, например, идеально подходит для солнечных батарей. И это было бы реально, если бы было больше активных жильцов. Но вот про Циолковского говорили: «он же дурачок», так и меня называют — «Миша-дурачок». Это зло очень сплоченное, довольно люмпенизированная публика. И у них очень много времени — есть возможность ходить по инстанциям».

Пока я говорю с Михаилом, представляю себе домком весьма приблизительно, в меру опыта и фантазии, как вездесущих любопытных пенсионерок типа Марины Ивановны в моем собственном подъезде. Марина Ивановна проводит все свое время, высунувшись наполовину из окна первого этажа и обсуждая с соседками погоду, врачей и нравы «этой молодежи». Однако, при всей ее бестактности, трудно вообразить Марину Ивановну за порчей чужих ковров или удушением соседок. Поэтому к встрече с мифическим домкомом я готовлюсь как к спецоперации.

Михаил диктует мне характеристики в духе Джеймса Бонда («N. — умна, агрессивна, подозрительна») и просит не ссылаться на него в разговоре, чтобы не усложнять жизнь ему и маме-ветерану. Председатель домкома Татьяна Анатольевна, аккуратная, строгая и энергичная женщина с внешностью заслуженной учительницы младших классов (авторитет непоколебим, наказание неминуемо), уже попыталась навести справки по поводу моего внезапного визита, но так ничего и не выяснила. В ее картине мира журналисты просто так по подъездам не ходят — нужно направление из какой-нибудь инстанции. «Все проблемы решаем вместе с управляющей компанией, а если есть необходимость, обращаемся в управу. — Она отвечает коротко и осторожно. — Смотрите, какая у нас плитка светлая и чистая. Если бы не было ковра, вся плитка была бы битая». Пока я пялюсь на многострадальный ковер, Татьяна Анатольевна раздумывает, что бы еще такое образцовое мне показать, а из лифта выходит второй член домкома — женщина небольшого роста, в очках и надвинутой на лоб вязаной шапке. Я здороваюсь и представляюсь, но женщина здесь явно не для того, чтобы соблюдать правила вежливости: «Из какого вы журнала? Удостоверение есть? О чем пишете? И вы думаете, что ваша тема кому-нибудь интересна?!» С каждым вопросом она приближается ко мне. Джеймсу Бонду домком в Пуговишниковом и не снился.

Татьяна Анатольевна умудряется усмирить своего безымянного соратника, и мы поднимаемся на 13-й этаж, чтобы посмотреть на чистоту, порядок и домашние растения, которые в ассортименте выставлены на каждом этаже — их люди приносят из своих квартир. Потом изучаем трубу с проводами для интернет-провайдеров и спускаемся во двор, чтобы зафиксировать уютную детскую площадку — вообще-то, она окружена тремя домами, но Татьяна Анатольевна считает, что площадка принадлежит именно их дому. Наконец, доходим до главной темы — отношений с соседями. «Если вы пришли по поводу конфликтов, то разговаривайте с кем-то другим», — Татьяна Анатольевна слегка меняется в лице. Она больше не хочет отвечать на вопросы и потихоньку двигается в сторону выхода из двора, тем самым выпроваживая меня со своей территории. Когда мы уже прощаемся, боевая единица домкома, ни на шаг не отходившая от меня все это время, вдруг произносит: «Большинство жильцов выбрали нас домкомом. А меньшинство у нас не имеет права голоса!» Позже Михаил написал мне, что именно эта женщина хватала соседку за горло.

Я очень рада снова видеть в окне половину Марины Ивановны, когда возвращаюсь домой — она как раз ведет светскую беседу с соседкой, которая собиралась, но пока так и не вошла в дверь. Другой общественной жизни в нашем подъезде нет. Мы лишены цветов между этажами, стерильной чистоты кафеля, централизованного интернета и лавочек у входа — всего того, чем гордится образцовый домком в Пуговишниковом. «Они хотят утопить нас в мертвом море молчания», — пишет мне Михаил, имея в виду полное отсутствие информации. А я вдруг понимаю логику Татьяны Анатольевны, которая отчаянно хочет порядка, а не демократии, сторожит доску для информирования, а не общения, а также печется о долговечности половой плитки и умеет выбивать из управляющей компании розовую краску для косметического ремонта. Любая незапланированная инициатива и неконтролируемая деятельность гибельны для этой логики, потому что нарушают порядок и красоту. Кажется, у этого конфликта не может быть цивилизованных способов решения, потому что в доме два по Пуговишникову как раз и происходит конфликт цивилизаций.