Казак и глупая баба

Недавно в «Лужниках» прошел праздник — «Казачья станица Москва». Живописное мероприятие, с пением и танцами. Народу было маловато — по причине буднего дня; но зачем герою праздный зритель? Герою, как известно, нужны только враг и летописец. Гуляло православное рыцарство — так любит называть казаков владыка Ки­рилл, епископ Ставропольский и Невинномысский.

Единственно, я привыкла тешить себя иллюзией, что Москва — европейская столица (пусть полуевропейская), а не ка­зачья станица, ну да ничего, никогда не поздно впустить в себя новое знание.
Наша городская фигура сегодня — московский казак, модный по нынешним вре­менам персонаж, главный герой «консервативного поворота». Где вы можете встретить московского казака, помимо праздничных «Лужников»? Везде, где нужно поставить заслон греху. На митинге против проведения гей-парада. Или, скажем, у дверей «Винзавода». Это не с той целью, если кто не в курсе, чтоб москвичи вина не пили, а с той, чтоб на срамотищу не смотрели (казачьи пикеты у дверей выставки «Духовная брань»). Петербургские казаки вот на днях отменили спектакль по набоковской «Лолите» — тоже правильное, ратоборческое дело.

Кто же он такой, московский казак? Не­которые горячие головы в сетевых дискуссиях называют наших героев асфальтовыми казаками, костюмированной ­лоялистской массовкой, ряжеными и утверждают, что в Москве никаких казаков спокон веку не было. Как не было? Были. В Москве есть даже монумент, запечатлевший символическую фигуру русского казака. Вот описание памятника героям революции 1905–1907 годов (скульпторы — О.А.Иконников и В.А.Федоров; установлен в 1981 году): «Величественная бронзовая скульптурная композиция, состоящая из трех сюжетных частей, в правой части запечатлена схватка безоружных рабо­чего и девушки с конным жандармом — в память о действительном эпизоде, когда молодые ткачихи с «Трехгорки» Мария Козырева и Александра Быкова с Красным знаменем смело бросились навстречу казакам и заставили их повернуть назад». Когда долго живешь, начинаешь путаться в принятой и устаревшей государственной символике; веяния времени крутятся над твоей тупой либеральной башкой; что, как скоро эта самая правая часть будет на­зываться «Нелепая попытка глупой бабы, сдуру отправившейся на демонстрацию, схватить под уздцы лошадь православного рыцаря, защищающего веру, царя и отечество»? Что же касается того, ряженые ли современные московские казаки или настоящие, то тут вот какое дело.  

Разумеется, я знаю, что казачество нынче делится на реестровое и в реестр не пошедшее; что самая мощная нереестровая организация, Союз казаков России, упрекает своих госслужащих братьев по сословию, что пожалованный им синий мундир не совсем в духе «козачьего вольнолюбия» и не слишком в традициях. А вот их «справа» (костюм) — то что надо. В свою очередь, некоторые реестровые казаки как раз сами называют «общественников» ряжеными. И есть ведь, помимо Союза казаков России, еще изрядное количество совсем мелких казачьих обществ и объединений, с собственным понятием о казачьих традициях, с собственным идеологическим изводом, которые вовсе одеться могут самым живописным образом и которые (вот ужас-то!) «нагаек плести не умеют». Так что в самих товарищах согласья нет, что ж говорить о нас, простых москвичах.

Но ведь дело в другом — в самом смысле костюма, в его символической ценности. Всякий воинский (не говоря уж об историческом) костюм имеет символическую природу — что же с казачьим? Казак по своей природе свободолюбив — так (не без причины) говорят активисты движения, — и он же природный консерватор, защитник православной веры, традиции, добродетели. Губернатор Ткачев, давая наказ первым в Краснодарском крае ка­зачьим дружинам, говорил: «То, что нельзя вам [полиции], казаку можно. В определенной степени, на бытовом уровне, на подсознательном, на понятийном». На подсознательном, понятийном уровне казак понимает свою свободу разобраться с греховодником по-домашнему, но никак не понимает чужую свободу. Чрезвычайное удобство! Какое удобное платье, какой полезный костюм — дающий историческое право на добродетельное бытовое своеволие.

Первый раз я увидела казаков «в деле» в Мордовии, в Темниковском районе. Казаки вовсе не рукосуйничали, а землю пахали. Они сидели в тракторе, одетые в мундиры («Никогда их не снимают», — говорили в районе), и были похожи на меннонитов. Очевидно, для жителей возрожденного казачьего поселения было важно не снимать костюма, потому что мундир вырывал землепашцев из обыденности, придавая всякой простой сельхозработе дух миссионерской деятельности.

Находились недовольные станичниками, говорили, что у них ролевая игра. Самое забавное, что не так далеко от казачьей Семеновки доживала свои последние дни эльфийская деревня Галадриэль, которую основали любители Толкиена, постоянные участники ролевых игр, турниров и сборищ по «Властелину колец». Ребята взяли в аренду землю и съехались в экопоселение, чтобы вместе строить новую эльфийскую жизнь. Мечту редко когда можно успешно использовать в быту — замерзли в снегах, надоело им бегать по морозу с резиновыми ушами. То есть с силиконовыми. Когда очередная семья, сдавшись, объявляла о намерении покинуть деревню, ее члены печально снимали свои уши и тихо клали на край стола. Так раньше на пионерских собраниях провинившийся снимал свой пионерский галстук. Больше, Сидоров, ты не пионер — больше, Ивановы, вы не эльфы. Эти уши как-то компоновались с неснимаемым мундиром, но разница между эльфами и членами казачьей общины была очевидна.

Не только потому, что там — вымышленная вселенная, а тут — настоящая традиция. В этом как раз сходство. Потому что каждая традиция — вымышленная вселенная. Нет, разнят их разные поводы к бегству.

Человек, увлекшийся ролевыми играми, бежит от пустого настоящего. А наши ге­рои, казаки, — они возвращаются к архаичным формам жизни. Общеизвестно, что к архаичным формам жизни люди возвращаются от страха перед будущим.

Воистину лучезарно будущее отечества, которое опирается на группу людей, боящихся будущего. Но это так, к слову пришлось. А пока что вот нам всем — сегодняшний день. И даже самый потешный казачок, хоть с картонным Георгием, хоть с гармошкой, все равно не ряженый. Он — снаряженный на дело борьбы с грехом, и платье его — пропуск в мир правильной жизни и разрешенного своечиния. Он стоит с иконкой у дверей «Винзавода» как истинный герой нового времени. Важный городской тип.