«Хотели построить рай для избранных, а получился ад для всех»

В среду в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына работникам культуры Москвы вручили премии мэрии города. Премию за вклад в развитие культуры столицы получила Ольга Трифонова, бессменный директор музея «Дом на набережной», вдова писателя Юрия Трифонова. В этом году музею исполняется 25 лет, недавно он стал филиалом Музея Москвы.

Сам дом, построенный для членов ЦК ВКП(б) в 1931 году по проекту Бориса Иофана, стал памятником целой эпохе – и в истории, и в архитектуре. Дом ЦИК и СНК СССР (таково его официальное название) – одна из немногих построек архитектора, выполненных в стиле конструктивизма. 12-этажный жилой комплекс на Берсеневской набережной, куда вселяли партийную элиту, ученых, деятелей культуры и героев войны, стал одним из самых больших домов не только в Советском Союзе, но и в Европе. Помимо квартир, в нем располагались кинотеатр «Ударник», клуб ВЦИК имени Рыкова, сберкасса, поликлиника, детский сад и многое другое. Там же находился известный на всю Москву «закрытый распределитель», где привилегированные жители дома получали продуктовые пайки.

Дом стал одной из главных городских легенд, в том числе, благодаря знаменитой повести Юрия Трифонова, закрепившей за ним это название – «Дом на набережной». Ольга Трифонова рассказала БГ о произошедших в музее переменах, судьбах жителей дома и о том, что в нем происходит сегодня.

— Я знаю, что вы не любите этот дом. Только из-за его мрачной истории?

— Нет, не только. Отчасти эта нелюбовь объясняется разрушительным контекстом его строительства. Известно, например, что Борис Иофан собирался снести церковь Николы Чудотворца на Берсеневке, совершенно дивное сооружение. К счастью, этого не произошло. Зато был разорен погост около храма, и плиты пошли на строительство фундамента дома. Фактически он был построен на гробовых плитах. Очень сильная метафора, если вдуматься.

— Символом чего должен был стать этот дом и чем стал на самом деле?

— Дом должен был символизировать величие советской власти, а вот стал он символом привилегий и несправедливости. В Москве в те годы была норма – 4,5 квадратных метра на человека. Это еще в лучшем случае. К нам в музей приходят замечательные люди, которые рассказывают истории, услышанные от их бабушек и дедушек. Так вот, довольно часто мне приходится слышать ужасающие детали быта того времени. Места было так мало, что пока одни члены семьи спали, другие сидели на стуле, а потом менялись. В Доме правительства средняя площадь квартиры – 80 квадратных метров, это и по нынешним меркам весьма прилично, а уж тогда и вовсе было чем-то невиданным. Отдельные квартиры были и по 150, и по 200 метров.

Это была роскошь, хотя, конечно, весьма уродливая – жить в этих квартирах чудовищно неудобно. Я вообще не поклонница Иофана, как бы кощунственно это ни звучало. Его итальянское образование сбило у него какие-то общечеловеческие понятия. Так, например, в доме очень много квартир, где никогда нет света из-за многочисленных ниш и арок. Иофан учился в Италии, а там главная задача архитектора – спрятаться от солнца. В России же все наоборот. Мне очень нравятся дома, построенные Иофаном на Русаковской улице. Однажды мне случилось побывать в итальянском городе Абано-Терме. Подойдя к окну своей комнаты, я увидела дома на Русаковской – настолько они были похожи. Дом правительства совсем другой, он скорее стал символом уродств своего времени, прежде всего, социальных, политических.

— Еще, наверное, символом террора – у вас ведь больше половины архива об этом.

— Символом ужаса, да, в том числе, для Юрия Валентиновича (Трифонова – БГ). Он был человеком сентиментальным и часто просил меня отвезти его то в Серебряный Бор, с которым у него были связаны детские воспоминания, то за город. Но никогда он не стремился вернуться в Дом на набережной. Никогда. Слишком большая боль связана с этим домом у всех, кто в нем жил в 30-40-е годы. Юрий Валентинович провел там все детство, с 1925 года по 1939-й, когда у него расстреляли отца и арестовали мать, а его самого выгнали на улицу. И таких историй было очень много. Из двух тысяч жителей дома около восьмисот стали жертвами репрессий. Но даже этот список неполный, потому что о некоторых просто ничего не известно, о них нет никакой информации даже в архивах НКВД. Например, гражданская жена Михаила Кольцова, журналистка Мария Остен, в один прекрасный день исчезла и больше никогда не вернулась. Есть какие-то невнятные сведения, что она была расстреляна в Саратове, но до конца это не установлено.

— Почему в доме такая странная нумерация подъездов? Есть версия, что их сдавали по готовности, отсюда такая путаница. Но она кажется не слишком убедительной.

— Есть предположение, что это было сделано специально, чтобы запутать потенциальных злоумышленников. Не знаю, так ли это, но то, что в доме были квартиры, войти в которые можно было через один подъезд, а выйти через другой – это точно. В одной из них жила основательница нашего музея Тамара Андреевна Тер-Егиазарян. Правда, все проемы были заложены, но это все равно бросалось в глаза – при переходе из одной квартиры в другую менялся уровень пола и потолка, стыки не совпадали. Как правило, это были так называемые оперативные квартиры, в них готовили агентов спецслужб, диверсантов. Однажды к нам пришел человек, который рассказал, что в такой квартире, расположенной в первом подъезде, долгое время шла подготовка диверсантов для Южной Америки.

— В доме ведь еще был подъезд без квартир. Он существует сегодня?

— Да, но эта странность как раз объяснима. Дело в том, что в какой-то момент было принято решение увеличить квартиры в двух соседних подъездах за счет третьего, о которым вы говорите. Вход в него остался, а квартир нет. Тоже поразительное зрелище, между прочим.

— А есть еще какие-то странности, связанные с домом, которые вы до сих пор не можете объяснить?

— Самая большая странность, которую я не могу понять в течение уже многих лет, — как люди селились в этот дом, зная, что здесь было до них. В годы Большого террора некоторые квартиры меняли по пять жильцов. Как можно было не понимать очевидных вещей и идти на верную смерть? С другой стороны, когда я об этом думаю, я вспоминаю, как Михаил Кольцов, получив ордер на квартиру в этом доме, пришел к мудрому Корнею Ивановичу Чуковскому. Тот покачал головой и сказал: «Вот беда-то: и въезжать нельзя, и отказаться нельзя».

Действительно, отказаться означало выразить презрение к подарку, который тебе ниспослан свыше. Плюс, конечно, люди мечтали вырваться из ужаса бытовой жизни и попасть в сказку, которой тогда казался Дом правительства. Он ею и был, правда, недолго и не для всех. Но пока люди жили в этой сказке, они как будто слепли. Например, всем жителям на выходе полагалось сдавать ключи, как в гостинице. А кухни были оборудованы грузовым лифтом, который забирал мусор. Вход в квартиру из него был свободным, именно на этих лифтах приезжали НКВДшники и забирали людей. И никто из двух тысяч жителей не пожаловался на такие порядки, более того, я лично разговаривала с первыми жильцами и все они рассказывали, как это было удобно.

— В музей часто приходят люди, которые приносят семейные архивы, документы, фотографии, связанные с судьбой жителей дома. Есть какие-то дорогие вам истории?

— Да, их много. Недавно, например, к нам пришел человек, который пытался прорваться в мой кабинет. Меня поначалу разозлила такая настойчивость, но, в конце концов, я пригласила его. Оказалось, что ровно в этом кабинете, где я сижу, была квартира его родителей, в которой он родился. Я знала, что помещение музея – бывшая квартира. Она принадлежала начальнику охраны дома. В 30-40-е годы в каждом подъезде сидели сотрудники НКВД, которые первое время даже сопровождали всех приходивших в дом гостей до нужной квартиры. Самостоятельно спуститься в лифте они тоже не могли– хозяин квартиры вызывал охранника и тот провожал визитеров до выхода. Все эти люди, вертухаи, как я их называю, подчинялись как раз этому начальнику, чей внук и пришел ко мне.

Он рассказал, где была ванная, кухня, столовая, все подробно нарисовал. Это было удивительно и очень интересно. Мы вообще бесконечно благодарны потомкам наших жителей, которые охотно делятся воспоминаниями своих бабушек, дедушек о жизни в доме и о том страшном времени. Многие приносят фотографии, документы. Например, однажды принесли подлинник ордера на арест. Это пустой бланк с подписью, куда можно было вписать любую фамилию.

— Потрясающая деталь, просто метафора времени.

— Да, и она говорит об эпохе больше, чем тома воспоминаний. Хотя и среди этих томов можно найти много поразительных вещей. Самые честные и пронзительные воспоминания написала Элина Робертовна Кисис, которая выросла в Доме правительства. Она рассказывает, например, как в его темных нишах прятались голодные дети из соседних домов. Они поджидали, когда другие дети, жившие в богатом доме, будут идти в школу, и просили у них поесть. Некоторые их подкармливали. Но не все. Тех, кто ходил пешком на Полянку, у Большого каменного моста поджидали целые своры голодных детей и подростков и попросту грабили. Вообще, в истории дома были такие потрясающие вещи, что иногда даже не верится, что это происходило на самом деле.

— Мне очень нравится история юриста Якова Бранденбургского, который симулировал сумасшествие и благодаря этому выжил. Вам известна история его семьи – им удалось избежать репрессий?

— Да, мне тоже очень симпатичен этот человек. Яков Натанович – большой специалист в области семейного, детского права. Интересно, что довольно большой корпус статей, которые действуют и в современном законодательстве, еще в советское время ввел именно он. Кроме того, он был очень мудрым человеком. Он сразу понял, что происходит в стране, к чему идет дело, и решил симулировать душевное расстройство.

Сумасшествие заключалось только лишь в том, что он на сутки, а то и недели запирался один в кабинете и никого не хотел видеть. Очень удобно и хитро, ведь в кабинете он преспокойно работал. В конце концов, его отправили на лечение, два года он провел на Канатчиковой даче, а затем вернулся домой и продолжил нормальную жизнь, сумев сделать блестящую карьеру. Семью Бранденбургского также не тронули.

— Насколько сейчас дружественная обстановка в доме? История дома объединяет его жителей или все как везде?

— Обстановка дружественная, и это отличительная черта дома. Те, кто родились и выросли в нем, общаются до сих пор, они уже почти родственники. Например, поколение рожденных в 1925–1927 годах было самым дружным. Дом на набережной – это целый квартал, там жило очень много так называемых старых большевиков, которые на самом деле были не такими уж старыми – 40–50 лет. Это были люди, которые вместе прошли тюрьмы, каторги, ссылки, а потом приехали в Москву и продолжили общаться. Они ходили друг к другу в гости, пили чай, обменивались новостями. Соседи наблюдали жизнь друг друга, кто с кем имел отношения. Все это обсуждалось на лавочках. Я помню, какая-то женщина сказала мне про дочь одного очень высокопоставленного советского чиновника – надо же, только вчера мужа арестовали, а она уже на лавочке с другим обнимается. Это были люди, которые принесли сюда культуру и обычаи из своих деревень, местечек на окраинах страны.

— Сейчас, похоже, происходит то же самое.

— Абсолютно. Многие люди, покупающие сегодня квартиры в знаменитом Доме на набережной, приезжают со всей страны. Это такие нувориши, новые Глебовы (Глебов – главный персонаж повести Юрия Трифонова «Дом на набережной» -- БГ), которые хотят воплотить свою мечту и жить в квартире с видом на Кремль. К сожалению, никто из них не приходит в наш музей, им неинтересна история дома, история страны.

А иностранцы, как только вселяются в съемную квартиру, первым делом приходят к нам, интересуются, кто здесь жил раньше. В соседнем с нами подъезде какое-то время жил сотрудник одной японской автокомпании, который сидел в музее часами, интересовался судьбами людей, общался с сотрудниками. Такое отношение встречаешь нечасто.

История Дома на набережной вообще в чем-то похожа на историю страны: хотели построить рай для избранных, а получился ад для всех.

— Кто сейчас живет в квартире Юрия Валентиновича?

— Какие-то не слишком вежливые люди. Я однажды попросила их впустить меня в квартиру, хотелось просто взглянуть на комнату, где когда-то жил Юрий Валентинович. Но хозяева мне довольно жестко отказали. До сих пор не могу понять, почему. Года три назад жительница соседней квартиры Мария Гордеева пригласила меня в гости, а потом провела на кухню и сказала: «Это маленький кусочек кухни, где когда-то жил ваш муж». Во время перепланировки эта часть каким-то непонятным образом отошла к ним. Там даже сохранился старый паркет и дверь.

— Что для вас главное в этом доме и в его судьбе?

— Когда к нам на экскурсии приходят школьники, я называю имена высокопоставленных советских чиновников, которым установлены мемориальные доски, и спрашиваю, кто эти люди. Они не знают. Люди, которые вершили судьбы миллионов, забыты. А хороших людей, иногда самых простых, как, например, бывший пекарь Иванов, помнят. Помнят Геннадия Смирнова, председателя Госплана, академика Парина и многих других. Как правильно кто-то заметил, много не наживешь, а биографию испортить можно. Это важнейший урок не только Дома на набережной, но и вообще, всей нашей жизни.