Дом писателей

В Лаврушинском переулке, прямо напротив Третьяковской галереи, возвышается серый дом с большим парадным мраморным подъездом. Немногие люди, проходящие мимо него, знают, что с 1930-х по 1970-е годы здесь жили практически все известные писатели Советского Союза, что именно он «высился, как каланча» в одном из самых популярных стихотворений Пастернака и что именно в нем разгромила квартиру булгаковская Маргарита.

Писательский дом

Дом писателей был построен по личному указу Сталина — одного Союза писателей для объединения литераторов, участвующих в деле социалистического строительства, ему показалось недостаточно, и в октябре 1932 года на встрече у Максима Горького он пообещал выделить средства на «писательский городок или гостиницу, со столовой, большой библиотекой и другими необходимыми учреждениями». Идея специально построенного писательского дома была не новой: такой уже был в Санкт-Петербурге, на углу улицы Рубинштейна и Графского переулка. Это был конструктивистский дом-коммуна, построенный в 1929–1930-х годах, и он оказался настолько неудобным для жизни, что получил в народе прозвище «слеза социализма». В конце концов коммунальные службы вынуждены были провести его перепланировку. В Москве предполагалось нечто совершенно иное: это должен был быть парадный номенклатурный писательский дом, своего рода литературный Дом на набережной.

Архитектура

Работа над проектом началась сразу же после официального создания Союза писателей в 1934 году. Архитектором проекта был назначен Иван Николаевич Николаев, руководивший мастерской №11 «Моспроекта» и занимавшийся в основном градостроительными проектами — в частности, именно он прорубил две улицы (Садовнический проезд и улицу Новокузнецкая), чтобы продолжить Бульварное кольцо в Замоскворечье.

Дом стали строить на месте небольшого особнячка с парком. Маленький кусочек этого парка сохранился, превратившись в сквер в Ордынском тупике. Тут же находились боярские палаты XVII века, которые было решено сохранить, — они оказались во внутреннем дворе дома (палаты принадлежат Третьяковской галерее, и сейчас их арендует Росохранкультура). 

Изначально в плане дом представлял собой букву «Г», стоящую вдоль Ордынского тупика и Лаврушинского переулка. В доме было четыре подъезда, восемь этажей и девяносто восемь квартир различной планировки. Оба фасада здания были декорированы классическим для этого времени способом: первые два этажа украшены крупной рустовкой и выкрашены в более темный цвет, выше идет гладкая стена, а затем — наиболее украшенная верхняя часть здания.

«В Замоскворечье этот дом, конечно, торчал. Градостроительство сталинской эпохи ставило перед собой задачу построить отдельные вертикали, ориентиры. Расчет был на то, что последующие поколения вслед за ними продолжат это строительство, в результате через какое-то время должен был измениться масштаб всего города. Но это вышло не везде — в том числе здесь, в Замоскворечье, получились такие странные перепады высот в городской застройке. 

Надо понимать, что в 1930-е годы перед архитекторами была поставлена задача придумать стиль социалистического реализма, но не говорилось, какой он, и каждый архитектор в меру собственной испорченности или, наоборот, вкуса и понимания красоты его придумывал. Поиски шли в разных направлениях, но по большей части архитекторы пытались придумать какой-то винегрет, мелко-мелко нарубить классицистические детали, в надежде что вдруг при этом смешивании появится что-то новое. Иван Николаев, автор этого дома, тоже явно старался создать некий пафосный, выдающийся образ из смешения стилей — тут есть, с одной стороны, почти фашистский мраморный подъезд (во всяком случае именно в Италии и Германии нужно искать его прототипы), с другой — балконы вполне классицистического, ренессансного плана. Внутренний фасад при этом отдает духом конструктивизма, так что в результате получается нечто странное. Но, может быть, в этом и есть какое-то особое очарование».

Заселение

В 1937 году дом был построен и начал заселяться. Распределение квартир шло через Литфонд Союза писателей, в задачу которого входило оказание материальной поддержки членам Союза, в том числе обеспечение их жильем. Квартиры распределялись, исходя из некой негласной табели о рангах, и за прописку в престижном доме в Лаврушинском шли сражения.

В протоколе заседания совета Союза писателей от 4 августа 1936 года приводится полный пофамильный список на заселение в новом доме. В числе прочих писателей, фамилии большинства которых сегодня мало кому что-нибудь скажут, есть Агния Барто, Всеволод Вишневский, Ильф и Петров, Паустовский, Пастернак, Эренбург, Шкловский, Погодин, Кассиль, Пришвин и др. Здесь же в разное время жили Вениамин Каверин, Владимир Чевилихин, Валентин Катаев, Анатолий Эфрос, Юрий Олеша, Лев Ошанин, Лидия Русланова и многие другие литераторы и деятели культуры.

«Мои мама и папа въехали в этот дом в 1937 году. Мама, очень предприимчивая молодая артистка Малого театра, на собраниях, где происходили жеребьевки, распределения квартир и так далее, подружилась с Лидией Андреевной Руслановой, которая тоже оказалась резиденткой нашего дома. И они, две бойкие бабенки, сразу друг другу понравились. Получив в домоуправлении ключи от квартиры, они прихватили тюфяки, посуду, бутылку коньяка, сардины, белый хлеб и лимон, взяли такси и приехали сюда. Мама выросла в религиозной семье, поэтому бабушка ей заранее написала молитву на освящение дома, очень длинную, но мама запомнила лишь небольшой отрывок. Они сначала пошли к Руслановой на шестой этаж, в двадцать девятую квартиру, мама побрызгала там из бутылочки святой водой и прочла молитву, чтобы этого дома не коснулись ни гром, ни огонь, ни вода, ни война, ни наветы, ни злые люди и так далее. Потом посмотрели в окно, выходящее на северную сторону, то есть на Кремль, и совершенно обалдели от открывающегося вида — от Большого Каменного моста до Большого Москворецкого моста, и Кремль весь как на ладони. Потом они оставили часть вещичек — как бы пометили квартиру, застолбили ее — и поднялись к нам на седьмой этаж, в тридцатую квартиру. Тут они бросили тюфячок, расстелили на полу какие-то газеты, салфетку и разложили закуску. Мама тоже побрызгала все комнаты святой водой, прочла выдержку из молитвы, ну и после этого они с чистой совестью очень хорошо клюкнули. Настоящие артистки — вдвоем раздавили бутылочку коньяка. И вот с этого, собственно, началась их дружба».

Жители

Те, кому все-таки достались квартиры в доме в Лаврушинском, оставили о нем множество воспоминаний. Юрий Олеша писал:

«Целый ряд встреч. Первая, едва выйдя из дверей, — Пастернак. Тоже вышел из своих. В руках галоши. Надевает их, выйдя за порог, а не дома. Почему? Для чистоты? Говоря о чем-то, сказал: «Я с вами говорю, как с братом». Потом — Билль-Белоцерковский с неожиданно тонким замечанием в связи с тем, что у Мольера длинные монологи...» 

«Среди наших соседей были не просто известные, а привилегированные писатели, жившие особой жизнью, скрытой от посторонних глаз. Все было в их распоряжении: литфондовские дачи, кремлевские поликлиники и больницы, цековские столовые, спецраспределители. Это был, безусловно, легендарный дом».

Из дома можно было практически не выходить — тут была поликлиника, расчетный центр Cоветского авторского общества, плативший писателям гонорары, детская площадка, неподалеку школа.

Соседи дарили друг другу книги, которые обязательно подписывали.  

«Однажды, когда я болела, к нам в гости зашла Агния Барто и передала для меня книжку, чтобы я не скучала. На форзаце было написано: «Наташе из соседнего подъезда. Читай стихи, смотри картинки, выздоравливай от свинки».

Потомки живших здесь писателей хранят целые библиотеки с такими дарственными надписями.

Здесь же жил критик Литовский, стараниями которого были запрещены к публикации многие пьесы Булгакова. Литовский стал прототипом Латунского из «Мастера и Маргариты», и, судя по описанию, именно этот дом, а не находившийся в арбатских переулках Драмлит, громила Маргарита:

«В конце его (переулка. — БГ) ее внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и, приземлившись, увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверью золотом выведена надпись: «Дом Драмлита».

Репрессии и война

Ольга Никулина: «Как только все заселились, сразу начали сажать. До войны схватили и расстреляли Станислава Станде, он был польский еврей, поэт-интернационалист, бежал оттуда от фашизма. Здесь его очень хорошо сначала приняли, он начал издаваться, у него вышла книжка. Он женился на Марии Израилевне Гринберг, известной пианистке. У них еще дочь Ника не родилась, когда его схватили и расстреляли. Это было в 1937 году. Тогда же арестовали Кима из тридцать первой квартиры, тоже расстреляли, и еще Кушнерова Арона. Его семью уплотнили и поселили сюда сотрудницу прокуратуры. Вот, собственно, три первые жертвы. А потом, уже после войны, у нас в подъезде взяли Стонова и Бергельсона. Стонов вернулся, Бергельсон нет. Ну и история с Руслановой, конечно (Лидия Русланова была арестована в 1948 году в связи с делом о «заговоре военных», направленным против Георгия Жукова и его ближайшего окружения, в которое входил муж Руслановой, генерал-майор Владимир Крюков. — БГ). Я не знаю, где ее арестовали, но ночь, когда в квартиру приехали с обыском эти страшные люди, это я помню. Родители вырубили свет и сидели на табуретках около двери и прислушивались. Те ходили в лифт и из лифта, возили, выносили оттуда что-то, курили на лестнице, что-то говорили, совершенно не стесняясь, почти всю ночь. А родители сидели и тряслись, маме очень хотелось курить, а отец ей говорил: «Не смей, они догадаются, что кто-то подслушивает».

С началом войны писателей эвакуировали в Чистополь, многие молодые литераторы уехали на фронт работать военными корреспондентами. Все квартиры были опечатаны, ключи сданы; в доме расположилась комендатура. В 1941 году при очередном налете в дом попала бомба. Удар пришелся между первым и вторым подъездами и прошил здание насквозь до пятого этажа.

Ольга Никулина: «Мы вернулись из эвакуации осенью 1943-го. Уже ясно было, что немец сюда не вернется, но налеты продолжались, и мы сидели в бомбоубежище. Там мы с сестрой и познакомились со своими сверстниками. Сначала здесь было довольно безлюдно, но страшно не было — кругом были дежурные, часовые, коменданты. А после войны, когда люди вернулись и режим ослаб, на улице стали грабить, начался страшный бандитизм. Тут еще приехали люди из деревень и из оккупированных городов, все подвалы были ими забиты, люди жили ужасно.

Я помню, как вернулась из эвакуации Ника Гринберг, и мы окончательно с ней сдружились. Мы были ужасно политически активными, соревновались, кто быстрее вступит в комсомол. Причем это не мешало ей на дому организовать подпольную антисоветскую группу из детей репрессированных родителей — прямо здесь, в четвертом подъезде, под носом у соседей. Надо было произнести клятву, что мы будем бороться за свободу и отомстим за отцов, и потом расписаться кровью. Мы с Сашкой, моей сестрой, бегали от них, боялись крови — и в конце концов расписались красными чернилами. Они о чем-то говорили, говорили, а мы слушали и ничего не понимали. Нам тогда лет по двенадцать было. Одним из направлений деятельности нашей группы было дразнить топтунов вокруг Кремля, чекистов — они ходили все в более или менее одинаковых пальто и шляпах и смотрели на часы, делали вид, что ждут свидания или что-то такое. И надо было к ним подойти и сказать какую-то глупость типа: «Дяденька, у вас рояли есть?» — потом хотя бы несколько шагов пройти невозмутимо, а уже потом можно было оттуда дернуть. Они не понимали, что это такое. Мы с Сашкой, как правило, сачковали. Но однажды наши разговоры услышала Никина мама и пришла к моим родителям. Они закрылись и долго серьезно разговаривали, а когда она ушла, родители вызвали нас. Папаша сидел весь красный, рассказал нам, где мы живем и что с нами будет, если все это узнается, и запретил нам общаться с Никой. Мы действительно некоторое время с ней не встречались. Наверное, недели две. 

А потом мы с Никой впали в другую крайность — вступили в комсомол. Тут как раз умер Сталин, мы с Никой решили идти его хоронить в Колонный зал. Нацепили комсомольские значки, но Мария Израилевна позвонила моим родителям и все рассказала. Пришла мама, дала мне по морде и заперла меня в комнате. Я кричала и вырывалась. В это время приходит Ардов и с порога говорит такую фразу: «Ну слава богу, эта собака сдохла!» Немая сцена! Тогда меня усадили за стол и все объяснили».

Послевоенная жизнь

Когда война закончилась, снова по личному указу Сталина было принято решение о строительстве дополнительной секции, и в 1947 году в доме появились еще два подъезда, отходивших под прямым углом от северного крыла по Лаврушинскому переулку. Строительством занимался тот же архитектор, и стилистическое решение этих подъездов соответствовало первой секции здания. Однако изменилась внутренняя планировка дома, и эти изменения наглядно демонстрируют, как после войны менялась социальная жизнь привилегированных москвичей: два новых подъезда были снабжены черной лестницей для прислуги — молочниц, шоферов и кухарок. Парадная же лестница дублировалась лифтом, которого в старой части дома не было. 

Наталья Яшина: «Жизнь была свободной, радостной. Весной все переулки были разрисованы стрелочками казаков-разбойников, классиками, а очереди в Третьяковку стояли до конца Лаврушинского. И в кинотеатр «Ударник» тоже — я помню, когда вышел «Тихий Дон», очередь стояла до Москвы-реки, причем не по одному, а шеренгой, — только чтобы достать билетик».

Владимир Седов: «Последняя жена моего деда Владимира Луговского была дама идеологического плана, но при этом сама писала стихи и прозу и в том числе в какой-то момент стала музицировать. Ей купили огромный рояль, который стоял в большой комнате, и она на нем играла гаммы. Спустя несколько дней сосед Степан Щипачев (сейчас мало кто знает этого поэта, но в сталинское время он занимал нишу любовного лирика), встретив Луговского во дворе, нервно сказал ему: «Володя, ты меня знаешь, я поэт-лирик, скажи своей бабе, чтобы она больше не играла». 

Тут было два барских подъезда, и с ними было связано много легенд. Тогда все это было очень важно — у кого какая квартира, в каком подъезде, кто соседи… Сам Луговской после войны как-то держался в стороне, но, по воспоминаниям его последней жены, раз в год они ходили в Кремль, на такой смотр писателей, и Иосиф Виссарионович провозглашал тост — наверное, сам за себя. Это была какая-то совершенно удивительная придворная жизнь, похожая на то, что было при Романовых, — надо было появляться при дворе, и то, какая квартира и где была дана человеку, отражало его придворный статус.

Так что здесь была такая густая, тяжелая атмосфера, и развеялась она, когда все это стало уже не так актуально, — в оттепель квартиры тут стали давать на каких-то других основаниях. Сейчас здесь живут в основном потомки тех писателей, хотя есть и новые люди, купившие себе здесь квартиры».

В прошлом году после многолетней бюрократической борьбы жильцам удалось водрузить на стену дома, справа от парадного подъезда, коллективную мемориальную доску. Сейчас они пытаются договориться с коммунальными службами и закрыть от посторонних внутренний двор — жалуются, что летом молодые люди очень любят пить здесь пиво.

Объявление  

Сдается двухкомнатная квартира, на полу красное дерево, на стенах обои под покраску, на окнах стеклопакеты.
Санузел совмещенный, с джакузи, душевой кабиной, сауной и турецкой баней. Кухня встроенная.
Общая площадь 100 м². Цена — 125 000 р.   
Звонить по телефонам: 8 926 930 90 10 и (495) 226 51 13