Дом-коммуна на Шаболовке

Дом-коммуна

Дом-коммуна кооперативного товарищества «Первое Замоскворецкое объединение» был построен в 1926–1927 годах по проекту архитекторов Георгия Вольфензона и Самуила Айзиковича. В центральной части Д-образного здания проводился эксперимент по укоренению нового коммунистического быта среди рабочих: там разместились 230 отдельных жилых ячеек, объединенных коридорной системой, а также столовая, ясли, детский сад и клуб с читальней. Последний этаж занимал физкультурный зал, крыша которого служила солярием и площадкой для летних киносеансов. Ступенчатые крылья дома-коммуны вместили 40 традиционных трехкомнатных квартир с индивидуальными кухнями для технической интеллигенции и администрации заводов.

Заселение

Первые жители въехали в дом-коммуну в декабре 1929 года. Тогда же была издана инструкция по заселению для членов кооператива. Основная задача нового типа жилища заключалась в «перестройке быта на социалистических началах», поэтому новоселов призывали стремиться «установить в доме новый коммунистический быт». Так, все члены кооператива, проживающие в доме-коммуне, были обязаны начать борьбу «самым решительным образом с религиозностью, алкоголизмом, грубостью и некультурностью и остальными явлениями старого быта». Жителям центральной части предписывалось питаться только в общественной столовой, а родителям надлежало отдать своих детей дошкольного возраста в детский сад и ясли при доме-коммуне. Кооператив «Первого Замоскворецкого объединения» призывал новоселов воздержаться от перевозки в новые комнаты икон, предметов кухонного быта и «имущества, находящегося в антисанитарном виде». Созданный совет дома должен был разработать для новых жителей «наиболее питательное и экономное меню», организовать коллективные занятия физкультурой, посещения театров, ликвидировать неграмотность за один 1930 год, а также вести пропаганду основ личной гигиены и «систематическую антирелигиозную работу».

Старая трущоба

В феврале 1930 года в «Рабочей Москве» была опубликована статья под названием «Не дом-коммуна, а старая трущоба…». Корреспондент Авилова, не указавшая своего имени, возмущалась испорченной канализацией, нечистоты из которой залили кухню и столовую, мокрым бельем и валенками на батареях, не замазанными зимой окнами и дверьми балконов, жарким и тесным физкультурным залом, отсутствием электричества и газоснабжения, а также «старыми клопами» рабочих. Особое негодование у Авиловой вызывало убранство жилых помещений: «Многие квартиры украшены целыми иконостасами с богатой галерей богов. Та мебель, которую Жилсоюз предоставляет жильцам за довольно дорогую плату, является образчиком самой пошлой и нерациональной обстановки. Большие диваны, кровати с шишками и проч.». В ответ на гневную статью Авиловой кооператив напечатал отзыв, в котором обвинил новых жителей в «некультурности и небрежном отношении к санитарным установкам». Сантехники вытащили из засоренной канализации кости, тряпки и консервные коробки. Автор отзыва сетует, что детей оказалось намного больше, чем рассчитывали проектировщики яслей и детского сада, а в столовую ходят не только жители дома-коммуны, но и весь район. В 1960–1970 годы центральная часть дома была расселена, и люди получили квартиры и комнаты в крыльях здания.

Раиса Макеева (родилась в 1931 году): «Моя мама работала в шпульно-катушечной фабрике на Шаболовке. Она отдала кооперативу еще во время строительства сто рублей и в 1929 году получила комнату № 141. Спустя некоторое время пай ей вернули, а дом стал государственным. Мы жили в середине дома. Дом устроен так, что можно было из одного крыла попасть в другое, не выходя на улицу, — по балкону. Первый этаж занимала столовая, также на первом этаже жили дворники — дядя Андрей и дядя Никита. До войны я пела и плясала в клубе. Помню, мы играли спектакль «Молодая гвардия». Мне было лет 10. Кино привозили, спектакли ставили, театр приглашали. В наш клуб вся округа ходила.

Мы так хулиганили в доме! На велосипедах катались по коридорам. А Вовка, мой брат, носился с палками, с орудиями какими-то. Его звали Чапаев. С первого по шестой этажи катались, лазали везде, если дядя Андрей или дядя Никита не давали под зад. Мы использовали дом как большую детскую площадку.

Мы готовили мало, потому что на первом этаже столовая была. Мы так и жили коммуной, были очень дружны. Моя бабушка Лиза для соседей вязала. Если я пришла с бубликом, и там еще детишки — я его разломаю всем. Если они придут — они его разломают всем. В детстве соседка ко мне заходила, спрашивала: «Мать дома? Нету? Иди с нами обедать». Мне сейчас жить трудно, потому что исчезло это чувство коммуны.

На Пасху с куличами и свечами мы в Донской монастырь ходили. Там главный храм закрыли, а малый собор действовал. И в храм Ризоположения на Шаболовке часто ходили. Меня там крестили, и я дочь свою крестила там же.

Во время войны мама не захотела уезжать в эвакуацию. Мы так и остались в Москве. Я на крыше дежурила, зажигалки сбрасывала. Чуть с крыши не упала. Бомбоубежище находилось в соседнем доме. Мы там сидели во время авианалета, и вдруг двери распахнулись — треск, шум. Оказывается, в угол упала бомба, она забор нашего дома снесла. Когда дверь открылась, нас такая волна взрывная захлестнула! Один мальчик так вокруг печки бегал — мы не могли его даже поймать.

Станислав Богданович (родился в 1930 году): «Моя семья занимала две комнаты, еще с нами жили бабушка и тетка. Против Хавско-Шаболовского переулка (совр. ул. Лестева. — БГ) стоял как раз бабушкин деревянный дом. Мы эту округу уже лет 200, наверное, знаем. До 16 октября 1941 года на доме была вывеска «Дом-коммуна». Мы сбили эти буквы, потому что боялись, что немец войдет в Москву. В доме было много партийных. Так они настолько активно всё палили (боялись террора со стороны немцев), что из трубы летели недогоревшие документы, — у нас в доме была своя котельная. Мы тоже сожгли всю библиотеку отца».

Автор выражает благодарность Ольге Савельевой, жителю дома 16 на улице Лестева.