Архитекторы большого города. Михаил Хазанов

Возраст: 61 год.
Образование: Московский архитектурный институт (1976).
Работа: руководитель ООО «Персональная творческая мастерская Михаила Хазанова», руководитель Архитектурно-планировочной мастерской №7 ЗАО «Курортпроект», профессор МАРХИ (с 2007 года).
Регалии и звания: академик Международной академии архитектуры, лауреат премии «Хрустальный Дедал» 2005 года, лауреат премии «Золотое сечение» 2001 и 2003 годов.

О пропорциональном циркуле, немецких кубиках и батальных сценах

Страсть к архитектуре передалась мне от родителей — мамы-искусствоведа (Вигдария Хазанова — крупный исследователь советского авангарда, автор таких книг, как «Советская архитектура первой пятилетки» и «Клубная жизнь и архитектура клуба. 1917–1941». — БГ) и папы-архитектора (Давид Хазанов — один из теоретиков хрущевской стандартизации, автор павильона на Патриарших прудах. — БГ). Я с ранних лет любил наблюдать за работой отца. Помню такую картину: дача, пятна солнца на деревянном полу, над большим горизонтальным столом стоит отец в белой рубашке и чертит, вокруг него — множество чертежных инструментов, невероятно привлекательных на вид… Один из таких инструментов — пропорциональный циркуль — позже перешел ко мне по наследству. И я до сих пор бережно его храню. Не могу не вспомнить еще одну семейную реликвию — старинные немецкие кубики, дореволюционные. В детстве я играл в них часами, испытывая при этом невероятное упоение. Из них можно было строить все что угодно: замки, дворцы, церкви, даже мосты. Можно сказать, мой путь к большой архитектуре начался с этих вот кубиков.

В 1968 году я поступил на вечернее отделение МАРХИ. Через полгода хотел перевестись на дневное, но тут меня призвали в армию. Сперва я думал: не повезло. Но как же я ошибался! Военкомат направил меня в 11-й кавалерийский полк, дислоцировавшийся в Закарпатье. А я же завзятый лошадник. В юности часто ездил верхом: брал напрокат лошадь на Московском ипподроме или в «Сокольниках» — и вперед. До сих пор обожаю запах сена и конюшни. Поэтому, прибыв в часть, я был абсолютно счастлив.

Наш полк участвовал в грандиозных батальных съемках для фильмов «Ватерлоо», «Бег», «Князь Игорь». Это было клево! Вообще, за два года службы в кавалерии я ни разу не пожалел о вынужденном перерыве в обучении.

О МАРХИ, «рабстве» и плове из «Узбекистана»

Демобилизовавшись в 1971 году, я вернулся в МАРХИ. Учителя попались замечательные: Борис Бархин, Андрей Некрасов, Владимир Тихонов. Они довольно быстро вернули меня к нормальной архитектурной жизни, хотя, признаться, не без усилий.

Вспоминаю то время с огромной теплотой. В МАРХИ была атмосфера товарищества и взаимопомощи, так что мы учились не только у преподавателей, но и друг у друга. Я и до сих пор регулярно посещаю институт, уже в качестве педагога. Не хочу расставаться с этим местом. Неприятной неожиданностью стало известие о том, что Минобрнауки записало МАРХИ в неэффективные вузы. С какой стати? Правильно ли измерять эффективность вуза количеством иностранных учащихся? Ползут страшные слухи, будто здание на Рождественке хотят отнять. То и дело слышу: «Банк Москвы», рейдерский захват… Вроде бы полный бред, но в наше смутное время чего только не бывает.

Но я отвлекся. Шел 1976 год, мой курс вовсю готовился к сдаче диплома. Темой моего дипломного проекта была реконструкция сада «Эрмитаж». Тогда в МАРХИ еще была жива такая традиция, она называлась рабством — студенты младших курсов и знакомые выпускники помогали дипломникам с проектами, совершенно бескорыстно. Среди моих «рабов» были Михаил Белов, Вячеслав Овсянников, Сергей Скуратов и еще пара десятков прекрасных девушек. Работали все с большим увлечением — плов из «Узбекистана», выпивка... Сидели в знаменитом доме на Трубной (мастерские МАРХИ на Трубной, в которых студентам выделялись помещения для работы над дипломными проектами, находились в соседнем доме с кулинарией ресторана «Узбекистан». — БГ). Ходили туда как в клуб. В общем, от этих дней у меня осталось много прекрасных воспоминаний.

Об ателье «Татьяна», театральном квартале, параллельных мирах и несложившейся поездке в Париж

В 70–80-е годы архитекторы как бы существовали одновременно в двух параллельных мирах: была андерграундная жизнь — это тусовки с бардами, диссидентами, запрещенными писателями, тиражирование самиздата, участие в концептуальных конкурсах; и была жизнь обычная, советская — служба в учреждении, походы на всесоюзные демонстрации 7 ноября и 1 мая (за это давали отгулы). Общий настрой тоже был двоякий: мы мечтали о свободе, но в то же время и помыслить не могли, что советский строй когда-нибудь рухнет. Жить в этих параллельных мирах, которые порой волею судьбы каким-то причудливым образом пересекались, было очень сложно, но народ привык и, кажется, даже получал от этого какое-то мазохистское удовольствие.

По окончании института меня распределили в «Моспроект-1». Шел я туда с большим предубеждением — перспектива заниматься тупой привязкой типовых проектов меня отнюдь не радовала. Но мне снова повезло. Я попал в удивительную мастерскую Виктора Лебедева. Архитектурный состав мастерской был, как бы сейчас сказали, звездный: Александр Ларин, Александр Цивьян, Евгений Асс, Борис Шабунин. Занимались там в основном индивидуальными пристройками к типовым жилым домам в Перовском районе Москвы. Дело в том, что индивидуальные пристроенно-встроенные объекты не надо было выносить на градсоветы, поэтому тут была возможность оригинальничать. Мне досталось несколько таких объектов. Самый любимый — ателье «Татьяна» на улице Плеханова. Это была моя первая реализация. Я тогда повез маму с папой на осмотр. И вот мы стоим напротив моего зиккуратообразного ателье, обсуждаем. Вдруг мимо проходит пожилая супружеская пара, и мужчина, заметивший, в какую сторону мы смотрим, громко произносит: «Только в пьяном угаре можно было построить эдакую уродину!» Через несколько лет, уже в эпоху великих похорон, на одном из фасадов появилась надпись «Мавзолей Брежнева». Народ моих потуг не оценил.

А в «параллельном мире» тем временем происходили замечательные события: в 1977 году был объявлен большой международный конкурс под эгидой ЮНЕСКО на проект идеального театра — он назывался «Театр будущих поколений». Меня пригласили в команду от МАРХИ. Руководителем нашей группы был Илья Лежава. Кроме меня туда еще входили Татьяна Арзамасова (позже ставшая членом художественной группы AES+F. — БГ), Михаил Белов, Вячеслав Овсянников и Владимир Ломакин. Суть нашего предложения состояла в том, чтобы объединить Большой театр, Малый театр, Театр оперетты и Детский театр в «Театральный квартал» и развить между улицами Петровка и Малая Дмитровка и от площади Большого театра до театров сада «Эрмитаж» такой московский театральный променад. Над этим проектом мы работали на чердаке МАРХИ, буквально день и ночь. Сделали гигантский макет. И отчего-то все были уверены в победе. Поэтому я нисколько не удивился, когда мне позвонил Илья Лежава: «Только не падай, звонили из Парижа, у нас первая премия».

С отъездом за премией в Париж мы опоздали. Что немудрено — нас тогда просвечивали по полной: требовали справки из психушки, из вендиспансера, заставляли отвечать на каверзные вопросы спецкомиссии о съездах КПСС. Но в 1979 году нас все-таки выпустили в премиальную поездку в Нидерланды, из которой мы все как один, вопреки прогнозам друзей и недругов, вернулись.

О реконструкции Арбата и Окуджаве

В 1979 году я перешел в «Моспроект-2», в мастерскую Игоря Покровского — под начало Евгения Пхора. В этот момент Евгений Борисович как раз набирал команду для работы над проектом комплексной реконструкции исторических кварталов, примыкавших к пешеходной зоне «Старый Арбат» (концепция пешеходной зоны тогда разрабатывалась научным отделом НИиПИ Генплана Москвы под руководством Алексея Гутнова. — БГ). Комплексная реконструкция включала реставрацию, реконструкцию, воссоздание, капремонт, а также ограниченное новое строительство в пределах каждого квартала. Городские власти и моспроектовские начальники до поры до времени не особо за нами смотрели, но в какой-то момент спохватились, и работы были остановлены.

Дело в том, что тогда никто не хотел всерьез заниматься проблемами реконструкции — нужна была только парадная пешеходная зона с мощением, фонарями и ярко окрашенными фасадами. Над арбатской застройкой нависла реальная угроза сноса. Тогда с помощью Аллы Гербер мы упросили Булата Окуджаву написать что-нибудь резкое в защиту рядовой застройки арбатских дворов и закоулков. Булат Шалвович не слишком верил в успех этого предприятия, но тем не менее согласился. Его эссе вышли в газете «Советская культура» и в журнале «Декоративное искусство СССР». И это все перевернуло — снос был отложен: «Советская культура» была органом ЦК КПСС, поэтому все, что там печаталось, воспринималось как директива, а «Декоративное искусство СССР» был в то время чуть ли не самый модный журнал, который читали все культурные люди. Однако, как оказалось, это была лишь временная победа. Вскоре начался период «имиджевых уникальных ансамблей и парадных городских площадей», и тема сохранения наследия снова отошла на задний план.

О траурном оформлении Колонного зала, а также санаториях, пансионатах и гостиницах

Через какое-то время Евгения Пхора тихонько «ушли». Народ разбежался кто куда. Я перешел в другую моспроектовскую мастерскую, занятую в проекте реконструкции Павелецкого вокзала. В этой мастерской нам с еще несколькими архитекторами, которые вместе со мной мигрировали из мастерской Покровского, почему-то поручили сверхответственный проект постоянного траурного оформления Колонного зала Дома союзов — тогда как раз один за другим принялись умирать вожди. Кстати, ни одно наше предложение по траурному оформлению Колонного зала, даже самое политкорректное, не прошло идеологического контроля — кому-то они казались не то слишком авангардными, не то слишком арьергардными.

А в «Союзкурортпроект» (сегодня — ЗАО «Курортпроект». — БГ), где я работаю по сей день, я попал случайно. Зашел как-то после надзора на Павелецком вокзале в «Курорт» — меня пригласил архитектор Лев Мисожников (один из авторов здания ИНИОН РАН на «Профсоюзной». — БГ) — и совершенно обалдел: там архитекторы Игорь Василевский, Юрий Стефанчук и конструктор Нодар Канчели вовсю проектировали санаторий «Дружба» в Крыму, знаменитую «летающую тарелку» на трех ногах. Ничего подобного ни в одном из «Моспроектов» я никогда не видел. И я понял, что хочу работать здесь во что бы то ни стало.

Сразу начались командировки: санатории, пансионаты, туристские гостиницы проектировались и строились во всех концах СССР. Где только не довелось побывать. Как-то раз без заезда в Москву пришлось самолетом отправиться в Хабаровск, оттуда на перекладных в уссурийскую тайгу, в Кульдур, потом из Хабаровска опять самолетом в Наманган, дальше на чем-то нестись в санаторий «Чартак» на границе Узбекистана и Киргизии… Везде приходилось что-то рисовать буквально на коленке, кому-то что-то доказывать... Это было страшно интересно и романтично.

Жизнь в «параллельном мире» тоже не стояла на месте: рождение «бумажной архитектуры» (феномен советской архитектуры 1980-х годов, связанный с внезапным всплеском моды на зарубежные концептуальные конкурсы. — БГ), миттерановские конкурсы на парк Ла-Виллет, на Тет Дефанс, на оперу «Бастилия». Где-то с начала 1980-х я начал от всего этого постепенно отстраняться. Дело в том, что концептуализирование к тому времени оформилось в отдельный жанр архитектуры, и представители нашего поколения оказались перед выбором — продолжать играть в конкурсы или уйти в практику. Я выбрал практику.

В 1989 году на меня свалился большой объект — курортная зона «Золотой пляж» в Крыму: познакомился в Феодосии с одним человеком, которому срочно требовались свободные архитекторы… Решил делать его самостоятельно. А в тот момент Союз архитекторов как раз начал организовывать персональные творческие мастерские. Так появилась «Персональная творческая мастерская Михаила Хазанова».

А в 1991 году с легкой руки Владимира Вайнштейна (руководитель ЗАО «Курортпроект» с 1994 по 2006 год. — БГ) была организована Архитектурно-планировочная мастерская №7, во главе которой поставили меня. С этого времени «Персональная творческая мастерская Михаила Хазанова» и мастерская №7 стали развиваться параллельно. Функции распределились так: конкурсные, экспериментальные проекты выполняла, как правило, «Персональная творческая мастерская», а стадии «проект» и «рабочая документация» — мастерская №7 ЗАО «Курортпроект».

О Большом театре, правительственном квартале и российских конкурсах

В 1999 году мы победили в конкурсе на реконструкцию здания Большого театра. Среди соавторов был и человек, не работавший в наших мастерских, — Михаил Белов. Участвовать в этом конкурсе мы решили по ностальгическим мотивам: в ходе работы над проектом «Театра будущих поколений» мы неплохо изучили Большой и Театральную площадь. Конечно, мы и представить себе не могли, какой головной болью все это для нас обернется. В определенный момент мы с Беловым вынуждены были дистанцироваться от этого проекта, в числе прочего из-за того, что эта громадина не позволяла нам заниматься уже ничем другим, а объекты все шли и шли — начинался строительный бум. В итоге получилось так, что от всех наших затей в ходе реализации остались только остекленная щель и инсталлированный портик на заднем фасаде театра… Проект делало такое количество народу, там было столько переработок, что не совсем понятно, кого считать автором.

Еще одно разочарование — проект правительственного квартала в «Сити». В 2002 году был объявлен международный конкурс. Мы с моим главным архитектором Антоном Нагавицыным ввязались в него буквально за неделю до сдачи. В первом открытом туре конкурса участвовало 59 команд, и из них только 12 российских. А в это время уже начиналось повальное увлечение нашего высшего начальства импортными брендами и иностранными архитекторами. Зная об этом, мы решили схитрить и выдали себя за иностранцев: сделали все подписи на английском языке. Не знаю, помогла нам эта хитрость или нет, но нам досталась первая премия. В результате проекту в «Сити» мы отдали без малого 10 лет, а потом выяснилось, что Мосгордума и правительство Москвы никуда из центра переезжать вообще не собираются — объект был продан частной компании и сегодня уже окончательно вышел из нашего поля зрения.

Вообще, российские конкурсы — это песня! Какой ни возьми, все кончалось либо полным провалом, либо вытеснением победителя из проекта. С принятием 94-го ФЗ ситуация с конкурсами дошла до полного абсурда: сейчас на каждую стадию проектирования — я имею в виду гособъекты — надо проводить отдельный тендер, причем главным отборочным критерием во всех случаях будет являться стоимость работ, а не качество проектного решения. Маразм полный! То есть человек, который стоит в самом начале пути, никак не может быть уверен в том, что ему удастся довести этот проект до конца и что его концепция останется без изменений.

К сожалению, архитекторов у нас не уважают. По сравнению с теми же 1970-ми годами статус профессии упал неимоверно. И главное, все норовят тебя учить. Одна из замечательных особенностей времени состоит в том, что не осталось границ между профессионалами и непрофессионалами. Шоумены с апломбом рассуждают по телевизору о политике и экономике, политики — о музыке и искусстве, химики и физики — об архитектуре и градостроительстве. Сегодня, если ты медийная фигура, ты автоматически специалист во всем. А такого не может быть, не бывает специалистов во всем.

Наглядный пример — пиар-скандал вокруг нашего с Михаилом Миндлиным (генеральный директор ГЦСИ. — БГ) проекта музея современного искусства в составе ГЦСИ. Сперва музей проектировался на Зоологической улице. По нашему проекту уже реконструирован старый фабричный корпус, который сегодня и занимает ГЦСИ. И пока речь шла о реконструкции с небольшим количеством экспозиционных площадей, все помалкивали, никто не возмущался. Но когда наши московские и федеральные начальники приняли решение перенести проект с Зоологической улицы на место исчезнувшего Бауманского рынка, тут такое началось… Уже при новом руководстве города состоялся очень представительный архитектурный совет Москомархитектуры, на котором наш проект был одобрен с небольшими замечаниями. И только мы приготовились его дальше развивать — как в сентябре 2012 года группа арт-менеджеров на рабочей группе при Минкульте дружно накинулась на идею строительства музея на Бауманской. Видимо, программа развития ГЦСИ и музея задела какие-то бизнес-интересы арт-менеджмента. Понимаете, современное искусство — серьезный бизнес. Известно, что частные коллекционеры куда охотнее дарят и продают свои коллекции государственным музеям, чем частным лавочкам: государство, может быть, не лучший хозяин, но по крайней мере может гарантировать целостность коллекции, а у частников всегда может случиться так, что коллекцию растащат. Так что частному арт-бизнесу совершенно не нужен большой государственный музей современного искусства.

Картина была бы интересная, даже забавная, если бы все это не касалось нашего объекта. Как-то грустно наблюдать за боями хорошего с еще лучшим, когда речь идет об искусстве. Пусть бы цвели все цветы — и государственные, и частные, — но нет. Началась борьба за влияние, власть и деньги. Нас осыпают обвинениями в непрофессионализме и лужковщине. Но откуда бизнесменам и чиновникам знать, что такое профессионально или непрофессионально сделанный проект?

Если говорить в целом, то ситуация с архитектурой в нашей стране сегодня попросту аховая. Архитекторы давным-давно лишены какой бы то ни было градостроительной инициативы и каких бы то ни было прав и рычагов управления строительством, и в этой ситуации просто нечестно говорить об  ответственности архитекторов за качество жизни в наших городах. Это как в старорежимной детской песенке: «Повар пеночку слизал, а на кисоньку сказал».

Но рано или поздно все, конечно, должно войти в какое-то цивилизованное русло. Общество должно понять, что главная и глобальная ценность — профессионализм. И вообще, общество должно любить своих архитекторов. И тогда у наших городов, поселений и деревень появится шанс вырваться из депрессии.