Архитекторы большого города: Илья Уткин

Возраст: 57 лет.

Образование: Московский архитектурный институт.

Работа: руководитель ООО «Студия Уткина».

Регалии и звания: член Международной академии архитектуры (Россия), член Королевской академии архитектуры (Великобритания), лауреат специальной премии 7-й Венецианской биеннале архитектуры «Звезда Золотого Льва» за вклад в экспозицию павильона России.

О кубиках и листочках

В детстве об архитектуре я не особенно думал. Читал много приключенческой и научно-фантастической литературы; стать хотел физиком или хими­ком, приобщиться к этому феерическому карнавалу технологий и открытий. Интерес к архитектурной профессии пришел сильно позже. Видимо, сработал какой-то генетический механизм: у меня и ро­дители были архитекторами, и дедушка (Георгий Густавович Вегман, известный архитектор-авангардист. — БГ). Кроме того, я в какой-то момент почувствовал, что неконкурентоспособен как ученый. Одно дело интерес, другое — талант. А рисовал я хорошо, так, по крайней мере, считали окружающие. Собственно, через рисунок и пришел в архитектуру.  

Первое воспоминание о МАРХИ не са­мое приятное, хотя и забавное. Я больной, замотанный в шарфы, еду сдавать экзамен по рисунку на подготовительное отделение — мама буквально вытолкала меня из дома. Прихожу с каким-то огрызком карандаша в знаменитый дом на Рождественке, и оттуда меня направляют в церковь Николая Чудотворца в Звонарях (до середины 1990-х годов здание церкви занимала кафедра рисунка МАРХИ. — БГ). Захожу, внутри сидит молодежь, рисует какие-то кубики. А я сажусь рисовать Аполлона Бельведерского. Прикнопил лист бумаги, уже чего-то изобразил, как вдруг ко мне подходит лаборант и говорит: «Мальчик, ты чего делаешь? Рисуй композицию!» Я был, конечно, в ужасе. Быстренько чего-то слепил… Но меня приняли. 

Потом, уже на подготовительном, я окончательно уверился в том, что путь выбрал правильный. Хоть мы там и не проектировали ничего, а пока только рисовали — всякие кубики и листочки… Впоследствии, правда, оказалось, что ри­сование кубиков и листочков — это и есть рисование архитектуры.

О Бродском и славе

С Сашей Бродским (архитектор; вместе с Уткиным создал направление бумажная архитектура. — БГ) мы познакомились еще до поступления. Мы с ним ходили к одному и тому же преподавателю — Евгению Са­муиловичу Бекрицкому. Дружба у нас завязалась уже на втором курсе, когда мы делали стенгазету. На эту работу подписалось сначала человек сорок, и все предлагали какие-то идеи, а как дошло до конкретных действий, народ начал потихоньку рассасываться, и остались только мы вдвоем — я и Брод. Наша стенгазета провисела ровно два часа — вышел ректор и сказал: «Снять!» Руководству не понравилась ее ярко выраженная карикатурность. Там на 12-метровых подрамниках в жанре шаржа были изображены всякие мархишные персонажи. После этого мы с Бродским, что называется, обрели скандальную известность.

Однако подлинную славу нам снискали концептуальные конкурсы 1980-х, которые мы стали один за другим выигрывать. 

О бумажной архитектуре

Есть мнение, что бумажная архитектура 1980-х — нонконформистское явление. Это не совсем верно. Так нас воспринимал западный мир. В эпоху перестройки любое телодвижение, выходившее за рамки официоза, казалось иностранцам актом диссидентства. Но на деле «бумажники» никак не могли быть нонконформистами — хотя бы в силу того, что перед отправкой за рубеж все конкурсные проекты должны были проходить многоступенчатую цензуру — Союз архитекторов, Главлит и т.д. Хочешь выиграть конкурс – ничего лишнего! По этой же причине «бумажников» нельзя в полной мере причислить к концептуалистам, чье творчество как раз таки весьма политизировано.

О классике и модернизме

В 1994 году я создал собственную архитектурную студию. Первые шесть лет были нелегкими. Приходилось бороться буквально за каждый объект — как с заказ­чиками, так и с чиновниками. Главным предметом разногласий во всех случаях становилось стилистическое решение. Так случилось, что я люблю традиционную архитектуру. А окружающим, как назло, очень нравился модернизм. И вот каждый раз одна и та же ерунда: убедил заказчика, что ко­лонны — это правильно, иду согласовывать проект в Моском­архитектуру — на совете меня разворачивают, мол, недостаточно стеклянно. Сколько проектов у меня таким вот образом зарубили — не счесть. Вероятно, поэтому я и построил в Москве всего один дом — жилой комплекс «Дворянское гнездо» в Большом Левшинском переулке. 

Архитектору-неоклассику куда труднее приходится, чем модернисту. В модернизме заказчики, как правило, ориентируются плохо и потому не лезут с замечаниями — боятся показать свою неосведомленность. А про классическую архитектуру они как бы все знают: они ее видели и поэтому за­ранее мнят себя экспертами. Приходится драться за каждую мелочь. Вот с Левшинским как было. Мне говорят: «Маленькие окна». Пришлось из картона делать эти окна в натуральную ве­личину и им приносить, только тогда они сказали: «Ладно, нормально».

О ценности истории

Есть вещи, которые я совершенно не понимаю. Например, как можно по­строить дом на месте памятника архитектуры? У нас с Бродом в 1984 году был «бумажный» проект под названием «Архитектурный колумбарий (Музей исчезнувших домов)». Там в квадратных нишах стояли макеты старых домов, уже снесенных или списанных под снос. Помню, у старшего поколения он вызвал жуткое негодование. «Отцы» страшно ругались: мол, как же так, мы делаем Калининский проспект, уничтожаем эту рухлядь, строим наконец современную архитектуру, чтобы у нас все как на Западе было, а вы!‥ Для нас это было полным откровением. Мы неожиданно осознали, что для кого-то прошлое — просто мусор. 

Мне кажется, все началось со сноса храма Христа Спасителя: возник принцип «сози­дание через разрушение», который составил основу всей последующей градостроительной политики в СССР. С наступлением эпохи капитализма он трансформировался в принцип «стяжательство через разрушение». Не последнюю роль здесь сыграл бывший мэр Москвы Юрий Лужков. То есть девальвация культурно-нравственных ценностей произошла дважды: раньше вместо денег была идеология, то есть гадости творились во имя некой высшей цели, а сейчас даже за иллюзиями не укроешься. Это анархия — и это страшно.

Ценность города — в его исторических наслоениях, хранящих культурную память. Этого не хотят понимать функционеры, которые продолжают твердить, что город должен все время развиваться. Но что значит развиваться? Уже застроено все, что можно было застроить. Места для «развития» больше нет. Тогда нужно расчистить пространство — этой логикой экскаватора руководствуется без исключения вся бизнес-элита. Это отношение к своему городу, к архитектурному наследию дискредитировало саму архитектурную профессию. Архитекторы, по большому счету, сделались не нужны. Это лишнее звено в цепи бизнеса. Они только мешают раздирать город на части.

Конечно, бесполезно спорить о вкусах и стилевых пристрастиях архитекторов и их заказчиков. Но по моей мерке все просто — правы те кто не разрушает природу и историческую среду.

О местах и страхах в городе

Моя Москва — это квартира у метро «Кропоткинская» и мастерская на По­кровке. Ночью я часто гуляю по Гоголевскому бульвару. При этом стараюсь не смотреть на новый памятник Шолохову. Боюсь, как бы Бурганов и Рукавишников еще где-нибудь не поставили свои памятники. А еще, зная подобострастное отношение городских начальников к иностранцам, боюсь звездных архитекторов вроде Фостера, Хадид, Эгерата с их нездоровой страстью ко всяким кривым стекляшкам. Мне в этом смысле симпатична позиция «Архнадзора»: в историческом городе строить нельзя — никому.