Архитекторы большого города. Антон Мосин
Архитектор Антон Мосин — о нонконформизме в МАРХИ 1980-х, работе архитектора в ФРГ, постсоветских заказчиках, а также о русской неопределенности, любви к лазейкам и кумовстве
Возраст: 47 лет.
Образование: МАРХИ (1988), HDK (Hochschule der Künste) Berlin (1991)
Работа: руководитель архитектурного бюро «Мосин и партнеры» (с 2008 года).
Регалии и звания: Член Берлинского союза архитекторов, член Московского союза архитекторов, победитель конкурса XI и ХIII Международного фестиваля архитектуры и дизайна «Под крышей дома…», лауреат Архитектурной премии-2009.
О МАРХИ
У меня никогда не было сомнений по поводу того, какому делу я хочу посвятить свою жизнь. Во-первых, мама была архитектором. Во-вторых, в детстве мне так нравились всякие игрушечные конструкторы, что я и помыслить не мог, будто когда-нибудь оставлю это приятнейшее занятие. Архитектура в определенном смысле стала для меня продолжением игры в конструктор.
В 1982 году я поступил в МАРХИ. Довольно молодым человеком, надо сказать, поступил, мне тогда еще восемнадцати не стукнуло. Институт в то время был совершенно другой. В первую очередь это, конечно, связано со спецификой эпохи — это был предзакат СССР, перестройка еще не началась, обстановка была точь-в-точь как в песне «Наутилуса» про скованных одной цепью. МАРХИ же словно бы существовал в некой параллельной реальности. Это был оплот свободомыслия. В его стенах можно было позволить себе то, что в других местах было попросту невозможно. И там было страшно модно учиться, хотя диплом МАРХИ не давал тех привилегий, которые давали, скажем, дипломы МГИМО или МАИ. Посол, капитан авиалайнера — вот примеры образцовой советской карьеры. Архитекторы же занимались преимущественно типовым проектированием, работой скучной и неблагодарной. Люди шли в МАРХИ не ради карьеры, а ради тусовки — хипповатой, нонконформистской, почти несоветской. Там, например, могли учиться не комсомольцы, а также люди религиозные — православные, иудеи. Каким-то образом они туда проникали.
Веселое было место, богемное. Сейчас, конечно, оно заболотилось, подзацвело, так сказать… В середине нулевых я три года вел в МАРХИ диплом. Это было приятно, но уровень подготовки студентов меня, по правде сказать, ужаснул. Творческого горения тоже особого не приметил ни в ком. С другой стороны, чего было ждать? Старые педагоги, старая система. Все новое ожесточенно выталкивается. Как вот вытолкнули Оскара Мамлеева и собранную им команду преподавателей кафедры промышленной архитектуры (в декабре 2011 года на должность завкафедрой архитектуры промышленных зданий вместо архитектора Оскара Мамлеева — благодаря которому на кафедре стали преподавать практикующие архитекторы Евгений Асс, Владимир Плоткин, Юрий Григорян, сам Антон Мосин и другие — был избран Александр Хрусталев. — БГ).
О работе в Берлине
Окончив институт, я практически сразу уехал в ФРГ. Там у меня случился первый опыт серьезной проектной работы. В СССР я, правда, тоже успел чего-то поделать — еще в студенческие годы. За время моего пребывания за границей все эти подробности стерлись из памяти — я тринадцать лет не ступал на русскую землю, — а недавно обнаружил в трудовой книжке запись о том, что я, оказывается, работал в ЦНИИЭП им. Мезенцева, который находился в Донском монастыре, и художником-оформителем сада «Эрмитаж».
Первоначально я не собирался никуда уезжать. Я коренной москвич и свой родной город очень люблю. Кроме того, в 1988 году стали появляться первые кооперативы, то есть можно было не идти работать в учреждение. Помню, мы с Леней Баженовым (бывший замминистра культуры РФ, с 1994 года — худрук ГЦСИ. — БГ) пытались создать какой-то кооператив. Там еще крутились какие-то околохудожественные люди. Но ничего из этого не вышло.
В Западную Германию я попал случайно, через Оскара Мамлеева. Я неплохо владел английским и немецким языками, и Оскар позвал меня на Европейскую ассамблею студентов-архитекторов в Берлин. Я, естественно, загорелся — никто же никуда особо не ездил. Оказавшись в Берлине, я сразу же оброс диким количеством знакомых, что неудивительно: СССР — закрытая страна, а тут вдруг живой советский человек, который к тому же по-немецки разговаривает. Неожиданно один берлинский архитектор предложил мне вместе делать конкурс. Я согласился. И мы выиграли. За этим последовало еще несколько выигрышей. А в Германии же почти всё на конкурсах, поэтому люди, которые умеют их выигрывать, там очень ценятся. Пошли разговоры, что есть один псих из СССР, который фигачит конкурсы как нечего делать. Меня начали заваливать работой. Первые годы моей жизни в Германии прошли в режиме перманентного цейтнота. Времени поехать домой не было совершенно. В какой-то момент я спохватился, что у меня закончился советский паспорт. Пошел в наше консульство продлевать. А мне там такой сердитый дядя говорит: «Вы же не служили в армии? Так вот, быстро на родину — и служить!» Я, естественно, послал его куда подальше. Пришлось получать специальный немецкий документ, заменяющий паспорт. Серенькая такая книжица. И там мне написали, что можно въезжать во все страны мира, кроме Российской Федерации. Так я стал немецким архитектором.
О немецком менталитете, Освальде Унгерсе и модулях
Адаптироваться к немецкому менталитету было непросто. Мышление немцев отличается жесткой структурированностью. Самозабвенное любование великой и чистой идеей, свойственное русским, на это плохо накладывается. Первым уроком новой жизни для меня стало сотрудничество с Освальдом Матиасом Унгерсом — знаменитым архитектором, построившим Музей современного искусства в Гамбурге. Я сел и начал чего-то калякать, причем «пушкой» (карандаш со вставным толстым графитовым стержнем. — БГ). Унгерс мне говорит: «Слушай, ты чего делаешь?» Я ему: «Пытаюсь придумать образ». А он мне в ответ: «Не, так не пойдет». Положил передо мной кальку, разлинованную на квадратики. А на нее сверху наложил кальку, разлинованную по диагонали. «Вот тебе структура фасада», — говорит. — Старайся по клеточкам рисовать. Если уж рука совсем сбивается, можешь по диагонали». Этот подход меня озадачил и одновременно невероятно увлек. В МАРХИ нас абсолютно другому обучали.
Несколько позже, когда возникла необходимость в получении лицензии на проектирование, я пошел учиться в берлинскую Высшую школу искусств — Hochschule der Künste: диплом МАРХИ в Германии котировался плохо. Там я тоже узнал массу всего любопытного. Например, в Германии только ненормальный может нарисовать дверной проем шириной 950 мм. Бывает дверь 1 010 мм или 885 мм. Все унифицировано. Для нас понятия «кирпичный размер», «модульность» — пустой звук. Для немцев же они основа всего. И это, как я сейчас понимаю, очень правильно. Зачем чертить кривые стены? Зачем делать дверь на заказ, если можно купить готовую? Зачем резать кирпич, если можно класть целый? И не надо бояться одинаковости. Архитектуру делает материал. Если бы те же хрущевки и брежневки строили из камня или кирпича, мы бы совсем по-другому к ним относились.
О возвращении в Россию и российских заказчиках
В 2003 году я вернулся в Москву. Из затянувшейся ссылки меня вытащил мой друг Юра Григорян. Благодаря ему я получил свой первый московский заказ — на жилой дом в Хилковом переулке.
Надо сказать, что адаптироваться к постсоветским реалиям было значительно сложнее, чем к постфээргэшным. Особенно трудно было привыкнуть к русскому заказчику. На первых порах у меня просто не получалось выстраивать диалог. Я не понимал, что мне говорят. А заказчики не понимали меня. При этом мы все говорили по-русски. В Германии, к примеру, считается совершенно допустимым задать заказчику прямой вопрос. Здесь же подобное поведение встречает недоумение, а то и вовсе неприязнь. Самый страшный вопрос, который никогда нельзя задавать и который я, как дурак, постоянно задавал, пока Юра Григорян меня не остановил, — это вопрос про бюджет. Слово «бюджет» произносить нельзя. Во-первых, как объяснил мне Юра, заказчик не всегда знает, какой у него бюджет, во-вторых, даже если знает, то не скажет, так как боится показать, что у него есть деньги. В Германии архитектор контролирует бюджет заказчика — и это нормальная ситуация. А здесь все наизнанку.
Еще одна отличительная черта русского заказчика состоит в том, что он больше опирается на интуицию, чем на логику. Русский заказчик, как правило, выбирает исполнителя по принципу «нравится — не нравится». Если ему приятно с архитектором, то вот с ним он и будет работать. Для меня это было вроде удара по голове. Могу поделиться и таким наблюдением: когда садишься и, как немец, начинаешь составлять подробное техническое задание, русский заказчик зачастую не въезжает. Самая распространенная реакция в подобных случаях: «Откуда я знаю, что мне нужно! Ты же архитектор, ты и скажи!»
О нестыковках, лазейках и кумовстве
Вообще, вот эта русская неопределенность — она не только в конкретных людях сидит, но и в законах. В том же Берлине проектирование здания начинается с очень простой вещи: ты получаешь выписку из градостроительного регламента, где четко указано, что можно, а чего нельзя: сколько может быть этажей, какова предельно допустимая плотность застройки. В таких условиях очень просто проектировать. Тебе не надо мучиться с подсчетами, заниматься всякими ландшафтно-визуальными анализами. Ты занимаешься только красотой и функционалом. Но и нарушить правила тебе не дадут. Это как бы свобода через несвободу.
У нас же везде сплошные неточности и нестыковки, которые, в свою очередь, создают разнообразные лазейки. Лазейки — страшно соблазнительная штука. Чиновникам это удобно, заказчикам это удобно. Вроде бы и архитекторам это удобно. Но в реальности — одни проблемы. Если бы у нас все было четко, Сереже Скуратову не пришлось бы переживать весь этот кошмар с урезанием этажности уже построенной высотки на Мосфильмовской. Еще одна жертва нашего законодательного бардака — 27-этажный донстроевский комплекс «Оружейный» на Долгоруковской. Стоит грязный каркас без облицовки, стройка заморожена. Два года уже стоит. Почему? Уверен, дело не только в деньгах. Что-то недосогласовано. И кто-то наверху думает: ой, а может быть, все-таки удастся протащить, может, Василий Васильевич все-таки поможет. Бесконечная глупость. Ну, не глупость. Так устроена российская экономика. В России все держится на кумовстве и круговой поруке. Как можно не воспользоваться знакомством с Василием Васильевичем? А начинается все с простого: надо сына устроить в институт, мол, ну как же, свои люди…
С другой стороны, русскому человеку плохо, когда он не может ни на что влиять. Так что отказаться от этой системы, боюсь, никогда не получится.
